Наталья Суханова - Трансфинит. Человек трансфинитный

— Поднимайся, я же тебе помогаю. Спал бы ты лучше, не пугал внучку и не мучил меня.

Наутро он наотрез отрицал, что падал ночью:

— я не падал. я вообще не вставал. Это был не я.

— Ну да, конечно! — саркастически восклицала Марыся. — Да, это был не ты! Не нужно было мне тебя поднимать с полу: вот проснулся бы на полу, тогда бы и знал, ты это или не ты!

Марыся — чудная девочка, но как бы чужда шуткам и юмору, вообще всякому уклонению от прямого смысла. Она неизменно сердится, когда я смотрю телевизор с отключенным звуком. Иногда она смеется внезапно и очень весело какой-то ерунде, но с очень прямым смыслом и именно, как ерунде, как бы это точнее сказать. в «чепуху» и в «испорченный телефон», а также в продолжение стихов или в дописывание фразы, первая половина которой закрыта, играет она с недоверием. «Что это за игра? К чему это?» — вопрошает она безответно, при оглашении же того, что получилось, объявляет: «Я же говорила, ничего не получится». а уж тройные повороты каких-нибудь смыслов, шуток или анекдотов она просто пропускает мимо ушей, как фоновый шум. и когда тесть проходил, не замечая меня, и когда он отзывал ее в сторону, чтобы спросить: «Кто это? Ты проверяла у него документы?», Марыся сердилась, считая, что все это он делает из одной только вредности характера.

Порою и мне чудилось, что он разыгрывает многосерийный спектакль. То он звал меня «этот молодой человек», то «грязный старикашка», то требовал настойчивого внимания Марыси к моей странной личности:

— Этот человек все время откуда-то проскальзывает в нашу квартиру и почти всегда сидит в моей комнате под столом — его надо выкурить.

Увы, если это и был спектакль, то играл не он, а его плененный дух, уставший от скучных реалий нашего мира.

Он говорил с собой об уже не существующих проблемах его давно законченной службы, о том, что медсестра (речь шла уже о Марысе) опять «занята чем-то не тем, а ведь получает большие деньги». Иногда он целовал ей ручку и дарил какую-нибудь вещицу, у нее же похищенную. Часто звал своего умершего брата: «Эфроим! Эфроим! Опять, так его мать, не слышит!»

Я чувствовал этого Эфроима, его дух незримо витал в нашем доме. у меня было полное ощущение, что это не я сижу под столом в комнате тестя, а Эфроим.

Умер он буквально в несколько дней. Упал перед тем, сломал шейку бедра, поднял глаза на Марысю: «Все. Конец». Это был миг просветления. Зачем все-таки? Или это вопрос, лишенный основания. Почему? По кочану.

Мой хрупкий, с неожиданной силой незнакомец, — тесть мой, — исчез, ушел, мы были просто соседи, мы не были со-бытийны. Но Эфроим, сдается мне, остался. и остался, оставленный духом, я. Вернее всего было бы это назвать биологической старостью. Но ведь старости как таковой не было ни в пятьдесят с лишком толстовских, ни в семьдесят с гаком моих тогдашних лет. Да, стар, крив, безобразен, но еще мужик в полной силе, даже до безобразной ревности. Речь, при общей кособокости, не всегда хорошо артикулирована, но вполне разумна и даже остра, а при публичных выступлениях и артикуляция восстанавливается — трибун, черт подери, бард публичных выступлений! Скособоченный, я, сдается, обогнул и естественную старость, и естественную смерть.

И вот — депрессия, полный спад моей словно бы бесконечной пассионарности, если не слишком нескромно так обозначить мою природную активность.

Тогда-то, в то время безвременья я и отправился однажды к психотерапевту: а что, почему бы и не попробовать, хуже-то уже некуда. Да, после того, как я выжил, чтобы открыть людям правду, одну только правду и ничего кроме правды, и в самом деле на пике разоблачительства и обличительства написал книгу, был одобрен и стал членом некоего технического союза инженеров человеческих душ, хотя уже понял, что при всей правдивости, добросовестности и упорстве написал что-то не то, попробовал выправить, написать заново, ан нет, в пересмотре дела было мне отказано по полной к этому времени творческой импотенции, после того, как я впал в делириум и подлинную прижизненную смерть, наблюдал маразматическую старость тестя и краткое восстановление его души перед смертью, после того, как у меня и надежды не осталось ни на что, кроме тусклого прижизненного существования в качестве трупа, — я однажды пошел к психоаналитику и увидел ту луговину, которую не перейдешь. Прекрасный конец. Высокая трагедия. Возмездие. Покаяние. Весь набор благоглупостей.

Композиция — это и есть, на чем закончить. Оно и в самом деле походило на конец. Но конец вывернул в середину, стал переломной серединой жизни. Еще не законченный — еще не законченной.

Решился я на этот поход отчасти потому, что Фрейда в то время «поливали». я уже говорил тебе: мне и самому Фрейд, а может его адепты, не нравились. и вот, с одной стороны психоаналитики мне не нравились, потому что весь мир у них либо штырь, либо дырка, а я не только однолинейности, я и двухлинейности не люблю, даже и у Господа Бога, когда только либо ад, либо рай, либо вечная смерть, либо вечная жизнь, — напротив, я люблю то исключенное классической логикой третье, которое жонглирует альтернативой. с другой же стороны, как может никому другому, — я ведь больше революционер, чем коммунист, — мне ведома бешеная сила подавленного, не обязательно сексуального: чем больше давить, тем сильнее становится. Пуля ведь — кусочек железа, который становится молнией, когда сдавленное взрывается. Хотя психоаналитики, по моему мнению, сводили все к подавленному темному, а на свете чаще давят светлое, чем темное, мне была интересна практика освобождения подавленного. Освобождения освещением. Угадывание, просветление образов. Сгущение того, что в первом приближении расплывчато и невнятно.

И мальчишка оказался приятный. Бывают такие мальчики и в двадцать, и в двадцать пять, и даже в сорок, и позже — ангелы не стареют, даже ангелы, занимающиеся вытаскиванием на свет чудовищ, разгадываньем велительно-темного. На свету, правда, многие чудовища оказываются липовыми. К тому же мальчик и впрямь оказался талантлив, чуть ли не гениален, что я понял по-настоящему позже.

Не забивай мне голову посторонними именами: будь то Фрейд или Юнг, я знаю только конкретную гениальность мастера, непосредственно работающего с конкретной психикой конкретного человека. Теоретик, который вообще, вне конкретики, для меня сомнителен, как и доброта вообще, и хорошесть вообще.

;;

Отправившись на психологический сеанс, я только сомневался, вполне равнодушно кстати, что доктор согласится заниматься мной, ожидал отказа, уклончивости. в таком возрасте, мол, мы уже не лечим, только лишь помогаем приспособиться к естественному угасанию: это ведь не больно — угасать. Тем более черепно-мозговые травмы, травматический энцефалит, многолетний стресс. Все ресурсы выбраны, зубы сточены, пардон — удалены, рекомендуется кашка и прочее, выпить тоже изредка можно, все равно ничто уже не в состоянии помешать естественному отпадению от жизни. Словно долгие годы нам итак не было предписано отсутствие. И — почему бы вам не заняться мемуарами — материал, конечно, не способствует умиротворению, но сбрасывает впечатления и учит юношество уму-разуму.