Александр Грог - Время своих войн 1-2

За Петькой — слава. Это на первых порах драки у него вспыхивают одновременно с пожаром на лице, потом, много позже, превращаются в холодные, расчетливые, хотя и по привычке, для общего ли веселья, играет себя прежнего. Петька — Казак частенько походит на обиженного ребенка, чьи обиды можно не воспринимать всерьез. И только иногда, вдруг, когда уверяются в этом, в глазах проскальзывает что–то холодное, как от змеи, и тут же прячется.

Всякое дурное, сомнительное, страшное лучше начинать первому. Его все равно не миновать. Еще, чтобы победить, надо быть храбрее на минуту дольше. Петька эти правила вызнал давно и вовсю им пользуется.

Защищаясь победы не дождешься, защита может быть храбра, но она не спорит с теми, кто нападает, то и другое существует как бы раздельно, само по себе. Храбрость проверяется во встречной атаке. Лобовой ли, когда два истребителя мчатся навстречу друг другу, и один не выдерживает, отворачивает, подставляя под пули свое брюхо. Конные лавины, мчащиеся навстречу друг другу, и опять одна не выдерживает заворачивает, подставляя спины под сабли. Практически не бывает самоубийственных столкновений, почти всегда находится тот, кто на минуту, полминуты, а хотя бы секунду менее храбр. Тут, в общем–то, без разницы. Да хоть бы и на всю жизнь!

Безобразная драка в столовой в/ч ХХХ завязалась из–за неписаных привилегий полковой разведки — не ходить в караульные наряды по полку, по столовой, работам ее хозяйственной части (в том числе и обслуживания техники) и другим, кроме как внутренним, в пределах своей роты и собственной матчасти. Еще привилегия идти за оркестром на еженедельных воскресных построениях или впереди оркестра, если отличались по дивизии, становились лучшими среди разведрот на очередных контрольных состязаниях. Служа законным предметом гордости — «наши опять первые». Еще из неписаного — никто не смеет занять четвертый и пятый ряды полкового кинотеатра до момента, пока выключат свет, и начнется показ картины — хоть бы на головах сидели, толкались у стен, жадно поглядывая на свободные места, но до этого — ни–ни.

Плюс первый этаж — хоть из окна прыгай по тревоге, одноярусные койки — никто не пыхтит над головой, не свалится на плечи, когда сиреной врежется в барабанки подымет звонок и подхлеснет истошный, раздирающий уют сна, громогласный голос дежурного: «Рота! Подъем! Тревога!»

Маленький спортзальчик прямо в казарме, «ленинка» (впрочем, это у всех — это обязательность), фотолаборатория. Тумбочка на двоих, а не четверых, и кучи приятных мелочей, которые замечаешь только когда теряешь.

Смешные мелкие солдатские привилегии. Смешные для всех, кроме самих солдат. Не убирать за собой посуду в столовой, не протирать столов, хотя собственный наряд — три человека, остаются подле них до последнего, обслуживая своих, следя, чтобы было только горячее — особо, если какое–то из отделений запаздывает с занятий. Никакой уборки, только собрать ротные, тщательно оберегаемые, ложки на проволоку и сдать полковому ложкарю. Из–за этих мелочей, которые для роты вовсе не мелочи, а Статус, и произошло столкновение с «дикой» пятой ротой. Впрочем, с той ротой все «не слава богу»!

Под шапочный разбор прибегает караульный взвод с автоматами — не шути! Ведет всех скопом под арест, на губу. Дежурный по полку (от той же пятой роты) злой, как положено дежурному, в чье дежурство случается подобное ЧП, самолично (не ленится) приносит два ведра воды, выплескивает на бетонный пол и вдребезги разносит окно за решеткой. В ноябре для всех, кроме Петьки (тот дрыхнет без задних ног), шуточки пренеприятнейшие, ночь дрожат, прижавшись друг к другу. Но настроение хорошее — пятой роте вломили, теперь и им самим, суточному наряду, должно вломиться никак не меньше пяти суток, а там своя рота уйдет в разведвыход, а там вернешься в пустую казарму — будет много свободного, вольного времени, потому как, попробуй вылавливать роту, рассосавшуюся по отделениям в лесах и болотах. И на следующий день, под приглядом караульных, на плац выходят бодро — позаниматься строевой подготовкой — бесконечной, как положено губарям, с перерывом на жидкий обед. Впрочем, насчет обеда не горюют, знают — свои подкормят, это давно налажено, губарей рота ублажает даже лучше, чем сама питается…

----

ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

«В 1995 году американские ракеты были нацелены на 2500 зарубежных объектов; в 2000 г. эта цифра возросла до 3000, из которых под постоянным прицелом остаются 2260 объектов России, а остальные Китая и некоторых других странах…»

(конец вводных)

----

— Раз пошла такая пьянка, — говорит Седой, — покаяться никто не хочет?

На такую строгость, да заячью бы робость.

— Ты чего это, Енисеич? Не прощальное же воскресенье? Даты попутал?

— Новое начинаем. Не повредит.

— Я хочу покаяться! — говорит Петька — Казак, внося оживление — кроме него никто не имеет столько веселых грехов, чтобы публично сожалеть о них. — Давно хочу покаяться! Слушать будете?

— Валяй!

— В срочную, в первый год службы, определили меня в свинари…

Заржали. Хорошее начало!

— Шутишь?

— Всерьез. Хозвзвод.

— Протестовал?

— С губы не вылазил. Но потом повезло — земелю встретил. Редкий случай, чтобы с наших мест — у нас там и так люди редкость, а тут…

Относятся с пониманием. Землячек, да еще в первые годы службы, вещь крепкая.

— Он в разведроте сержантил, — продолжает Казак. — Полгода оставалось. Придумали вдвоем как туда меня вписать. Несколько дней готовили укрытие — кусок железа под то дело приволокли. Выкопали нору — щель, сверху железо, чтобы не осыпалось — заровняли, закустили. Все это невдалеке, где обычно разведка упражнялась, когда в полку находилась. Выбрал момент — взял на понт лейтенантов — пусть, мол, всей ротой меня поищут в том пролеске, что насквозь просматривается. Когда прочесывали, земеля момент выбрал — ко мне заполз. Дыру кустом заткнули. Потом себя же связать помог, а уж дотащил его я сам… Возвращаю — говорю — вам вашего сержанта! Видели бы физиономии!

Опять заржали. Ловко!

— Земеля в два раза меня больше — почти как Миша. Спрашивают его — как так получилось? Глаза круглит — вот такие делает! — Петька показывает, приставляет к лицу блюдца. — Не знаю, говорит! Тут как на–ва–ли–тся!

— Навалится!

Отсмеялись, слезы вытерли.

— Ну, ты и жулик! — притворно вздыхает Леха, — И с кем только в этой жизни работать не приходится…

— А ты, Лешка, каяться будешь?

— Не вызрел! — говорит Замполит, потирая ладонь. — Рано еще.

У «Шестого» опять ноет ладонь, словно застарелый ревматизм или зубная боль, что отдается каждым толчком крови. С болью вдруг полезли воспоминания; тоже какими–то толчками, причем только те, что хотелось забыть, и даже казалось, что давно забыл. Странно это, более поздние шрамы не болели и даже не ныли, а этот первый и небольшой — что в самой середке ладони — след от разорвавшегося в руках самопала, одно время исчезнувший, а сейчас вновь проступивший, лежащий поперек той борозды, что считается линией жизни… Странно. Видом, словно не он, не шрам по линии жизни прошелся, а сама линия жизни шрам рубит…