Александр Грог - Время своих войн 1-2

Директор прекрасно понимает, что пытаясь «рычать», никого в детском доме испугать не сможет. Потому не рычит, говорит вкрадчиво, компенсируя сказанные глупости строгостью лица, и тем, что никогда не улыбается.

— А ведь я предупреждал! — говорит директор на всякие неприятности, довольный тем, что на самом деле предупреждал, и теперь часть своей директорской вины может перебросить на учителей и собственное начальство.

Сережа часто работает с документами. Перекладывает личные дела воспитанников, сортирует их по группам и по возрасту, клеит бирки разного цвета — сам придумал — сразу понятно где что лежит.

Когда никого нет, пролистывает — у Сергея цепкая память — его награда и проклятие.

Некоторым вещам удивляется. Делает собственные выводы.

Когда не знаешь или сомневаешься, в графе национальность положено писать — «русский» — на будущее не ошибешься. И неважно на кого ты, ребятенок, похож, но жить тебе в России–матушке, а насколько она тебе матушка, составит твое собственное к ней поведение, ничто иное повлиять на это не способно. Так думалось. Империи наиболее тщательно сохраняют незыблемость сложившегося порядка вещей.

Во всех случаях, по факту отцовства, мораль такая: отцовство всегда можно установить. Это в нациях, где с моралью не все в порядке, этот факт устанавливают по матери — ей не отвертеться, жизнь застукала, та новая, что в ней.

В детдомах редко встретишь детей без родителей — таков парадокс, и Сережа, который в иное время числится бы подкидышем — дело в советское время невозможное, исключительное — чужими отцами очень интересуется. Вот дело одногруппника — смешного темного ухватистого мальчишки, ни на кого не похожего. Мама категорически настаивает, что папа — «где», но не в смысле «где» с вопросом, не в смысле — куда делся (про это ей доподлинно известно — вернулся в страну из которой прибыл студентить — некую страну Где), так в паспорте было написано с фотографией — зелененький такой… Не в смысле, что сам студент зеленый, хотя и такой черный, что — аж! — с синим отливом… в общем, папа — «где». Где! А «е» твердое. Там он сейчас, где и страна — Где, обещает вернуться, а сыночка прошу записать по его национальности. Так потребовала, так и записали, а когда от собственного сыночка своего отказывалась — дело по тем временам опять редкое и скандальное, переписывать не стали. Впрочем, времена были такие — нескандальные, всякий считался сором, который не следует выносить и разбрасывать. Позором на страну. А тут вдвойне позор: мать — не мать, может ли быть нечто еще позорнее? Когда от ребенка отказывается, для некоторых даже и не человек. Не те злостные годы, чтобы нищенствовать, государство всякого прокормит и устроит, — это только у капиталистов проклятых народ по мусорникам лазит, нам такого не грозит…

Как всякий талант, Сережа чуточку удивлялся и недопонимал, почему огромное количество посредственностей не разрешают ему шагать вольно и, даже более того, объединившись, держат против него стойкую оборону, столь странно реагируя на всякое доброе стремление? Почему не вправе закончить школу сразу за один год, почему не в праве потом уйти — посмотреть мир?

Не один такой надорвался в попытках вместить в собственной голове всю людскую мудрость.

— А мне всю и не надо, мне только ту, что делу поможет! — говорил позднее Сергей — Извилина, но даже себе не пытался объяснять — какому именно делу…

В милиции чешут затылки. В справке очень четко черным по белому указано — гений! С гениями они еще не сталкивались, как себя держать не знают, и чуточку скребет на душе — не облапошивают? Сергей эту внутреннюю мимику насквозь читает, потому сразу же предлагает:

— Книгу дайте!

— Какую книгу?

— Да любую вашу книгу.

Находят. Редко художественную, чаще какой–нибудь формуляр.

— Откройте, где хотите. Дайте посмотреть!

Глянет мельком — секунду–две, не больше.

— Теперь держите, проверяйте сверху вниз!

Читает, словно в лист глядит — вслух, громко, и цифры перечисляет все — одна к одной, без ошибки.

Зовут с других отделов — те тоже книги подсовывают. Показывает и другие фокусы… В иных местах, если бы по руке гадал, да морщинам на лбу, веры было бы больше, но только не в милиции. Они этих гадальщиков как раз и вылавливают, наравне с карманниками, разницы между ними не видя никакой. И правильно делают, всякий гадальщик по сути карманник и есть. В глаза смотрит и душу карманит.

— Слушай, малец, вырастешь, иди к нам работать!

Сергей не отказывается. Взросло спрашивает — что за паек, какой отпуск, и есть ли льготы.

Потом кто–нибудь ведет его к себе ночевать, и там тоже показывает, как какую–нибудь диковинку.

А утром или ночью Сергей уходит, потому как знает, что после завтрака уйти будет сложнее. Утром он уже не та диковинка, и у всякого милиционера (такая уж работа) есть утреннее недоверие, мысли проявляются: куда–то звонить, что–то выяснять, потом отправлять… Сомнительный малец — слишком уж не того возраста, чтобы гулять вольно…

Сережа какое–то время считается пропавшим без вести. Обычно детдомцев находят у родственников — чаще они же и сообщают. Реже попадаются на маршруте. Тогда из детоприемника при «Детской комнаты милиции» — есть такое отделение — работой не завалены. По адресу отправляют какого–нибудь воспитателя, иногда даже очень далеко — на другой край союза, он привозит обратно. Меняют белье, замазывают болячки. Стригут наголо, чтобы избавить от вшей, но скорее гнид, которых, как не вычесывай, не пропускай между ногтей каждую волосину, к которой они лепятся, а все равно не избавишься. Но считается стригут как в наказание… С Сережей все не так.

Был в жизни Сережи один прославивший его эпизод. Провалился под лед и нашли, достали его только спустя полчаса, а может и час — некогда было замерять. Кто видел — долбили, сламывали лед, стоя по пояс в воде, шурудили палками, надеясь зацепить, и было это на том пруду, что образовался в карьере, брали там какой–то особый песок. Много народа в этом участвовало. Сережа помнил, как искал выход, но тыркался в лед, который его топил, отбрасывал, помнил, как не хватало воздуха, как припал ко льду и стал из под него сосать тонкую воздушную пленку, и закоченел с мыслью, которую никак не мог вспомнить…

— Я уже мертвый, — пугает Сережа девчонок. — Мне ничто не страшно!

И те верят.

Второй раз прославляется, когда с побега заявляется спустя полтора года — сам! — и все такой же: чистый, выстриженный, словно ушел вчера, той самой одежде, словно из прачечной, внешне не повзрослевший…

Расспрашивают и даже подключают милицию. Куда–то увозят и привозят обратно. Сережа упрямо твердит, что ничего не помнит. Показывает шрам на голове — легкоразличимый под короткой стрижкой, волосы еще русые. Возможно за этот шрам и то, что может ответить на любой вопрос, получает прозвище — Извилина, но это позже. А пока учится как все — средне, ничем не выделяется, только задумчивостью и странной улыбкой.