Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

Слава богу, вернулась Ивонна с прежним своим «домашним» взглядом на реальную жизнь. А ведь могла бы сидеть тут сейчас, зараженная снобизмом, понюхав западный образ жизни, и рассеянно бросала бы свои «Oh, yes» [78] О, да (англ.). , и никак не могла бы вспомнить, как будет по-чешски «школьный товарищ»…

Лукаво усмехнувшись про себя, Крчма подметил, как заговорщики из его Семерки (за исключением Мариана) поздравляют… Камилла. Из непосвященных никто этого не заметил.

Нет, сейчас нет смысла заставлять Ивонну исповедоваться— сейчас она принадлежит своему бывшему классу. Позднее Крчма пригласит ее к себе, целые полдня освободит для этой утраченной и вновь обретенной, после Миши — любимейшей из дочерей…

И хорошо, что Пирк, этот здоровяк, бывший машинист, к которому кое-кто из титулованных однокашников все еще относится с некоторой долей снисходительности, первым почувствовал, что не все вопросы приятны Ивонне: он включил магнитофон на столике в углу.

— Соло для нашей возвращенки!

С нею перетанцевали все, даже пан Понделе, передавали ее из рук в руки, последним подошел Крчма — но у Роберта Давида никто не осмелился ее забрать.

Все больше становилось дыма, шума, пустых бутылок — банкет, которому неожиданное появление Ивонны придало особую атмосферу, подходил к концу; однако Гейниц и на сей раз не изменил традиционному ритуалу: поднялся, обошел танцующих, машинально направился к месту Мариана, но его стул рядом с Мишью оказался пустым. Крчма не разобрал, что ему шепнула Мишь — кажется, что Мариан удалился на английский манер, — и Гейниц, перестав потряхивать коробочкой с шахматами в кармане, двинулся к Крчме. Спросив разрешения, опустился на свободный стул.

— Хочу вас поблагодарить, пан профессор.

— За что?

— Вы отлично знаете. За то, что вы тогда, на стройке, спасли меня…

— Скажи спасибо старому Пирку, а не мне. Он отстаивал тебя в парткоме.

— Но я-то хорошо знаю, по чьей инициативе… Место Мариана по-прежнему пустовало. Неужто он в самом деле оставил Мишь одну и ушел? Не из него ли в будущем вылупится мой очередной «трудный ребенок»?

Сдается, эксперимент с моим «отцовством» в отношении Мариана не удался. Какое там воспитательное влияние, когда Мариан, пожалуй, и родился-то взрослым?! Может, сама природа снабдила его… или, скорее, приспособила к суровым условиям, в которых он очутился, не выросши еще из мальчишеских лет. Нельзя отказать ему в ряде хороших свойств, но благородство его какое-то… формальное, что ли, автоматическое, его гуманность — абстрактна, безадресна. Любит ли он вообще людей, в том числе Мишь? Или предпочитает тех, кто носит в себе губительные начала?

Я должен был научить его — и не научил! — тому простому, скромному, сердечному, чему в раннем детстве нас учит мать. Именно здесь в душе Мариана как бы вакуум. Принципов у него хватит на двоих, и это хорошо, потому что у Миши нет никаких; зато есть у нее все остальное, то самое простое и скромное, хотя она, в сущности, и не знала матери…

Взгляд Крчмы скользил по танцующим. Ритм жизни и ритм перемен все ускоряется: каждые пять лет — уже совсем другие танцы. Среди массы дергающихся, кивающих голов сияет золотая грива Ивонны — слава богу, это не сон, это реальнейший факт! Но стул Мариана пуст… Мариану вовсе не нужно мое вмешательство в его жизнь, да и не в моих силах оказывать на него влияние; к сожалению, это не избавляет меня от чувства ответственности за него. Хотя, кроме какого-то тревожного предчувствия, у меня пока нет серьезной причины для серьезного беспокойства.

Если доживу — кто-то из Сердечной семерки станет моим «трудным ребенком» к очередной встрече через пять лет?..

— Итак, Руженка, схлынула волна восторгов класса по поводу возвращения блудной дочери, и начались суровые будни, — говорила Ивонна, усевшись в кресло перед рабочим столом Руженки. — Надо мне найти работу и какое-то жилье. В гостинице долго не проживешь: та горстка долларов, что я привезла с собой, испарится, не успеешь и оглянуться.

— А дома, у родителей?

Почему же удивил меня этот вопрос Руженки? Ведь вчера, на банкете, у нее просто не было случая расспросить меня о житейских делах!

— Никакого дома, Руженка, у меня уже нет. Папа умер — и меня немножко грызет совесть, нет ли в этом доли моей вины; говорят, он гораздо тяжелее переживал мой отъезд, чем я могла вообразить… А мама, оставшись одна, не в силах была видеть мою опустевшую спальню и переселилась к сестре в провинцию. Монику мама пока взяла к себе, но я не хочу оставлять девочку у бабушки, хочу, чтоб она училась в пражской школе.

Руженка, с трудом подавив зевоту, машинально поправила прическу.

— Прости — после вчерашнего никак не очухаюсь…

— Да и не удивительно!

Руженка и всегда-то не очень понимала иронию. Правда, за эти десять лет она, по крайней мере внешне, стала прямо-таки светской дамой: даже на работе прическа — словно только что от парикмахера Антуана, экстерьер — будто от Елены Рубинштейн, хотя и в отечественном варианте; только вот голова тяжелая после каких-то там двух бокалов — да, милая моя, не скоро еще преодолеешь ты в себе прежнюю Руженку…

— Выпьешь капельку? — Руженка открыла низенький шкафчик: стопка папок с рукописями, и там же — три бутылки. — Писатели повиднее преподносят мне свои средства производства; провинциальные простачки притаскивают коробку конфет и три розочки. Ты не поверишь, до чего подобострастны чешские Бальзаки, когда им нужно, чтоб я дотянула их рукописи до издания!

Хорошо бы удалось тебе дотянуть кого-нибудь из них до алтаря… Но вслух Ивонна сказала:

— Теперь, может, и Камиллу наконец-то выпадет шанс, когда ты заняла, как я полагаю, прямо-таки ключевое положение в издательском царстве.

— Не переоценивай положение, Ивонна. — По лбу Руженки пробежала тень. — Камилл родился под несчастливой звездой и все еще живет в каком-то нереальном мире. При всем том издание книги для него — вопрос престижа.

— Одним словом, чем больше хочется, тем меньше можется, как говорил не только Гёте, но и наши хоккеисты.

— Ну, а как ты? Уже раскинула сети?

— В жилотделе меня, правда, не погнали взашей, но их обещания явно рассчитаны на долгожителей. По двум адресам, где сдают комнаты, я уже ходила. Но странное дело — едва хозяева узнают, что у меня шестилетняя дочь, сразу охладевают, а выяснив, что я вернулась из Западной Германии, вдруг вспоминают, что вообще-то они уже обещали комнату зятю.

— Что за ерунда: была ведь объявлена амнистия!

— Поди объясни людям, что я даже не послефевральская беженка… Наше поколение одержимо страхом; лучше подальше от всяких там возвращенцев, вдруг они — агенты империализма!