Харуки Мураками - Дэнс, дэнс, дэнс

В восемь часов они поменялись ролями, и вопросы стал задавать Гимназист. Одеревеневший Рыбак встал и принялся расхаживать по кабинету, отводя назад плечи, вращая шеей и размахивая руками. Чуть погодя он опять закурил. Перед тем, как продолжить допрос, Гимназист тоже выкурил сигарету. В безобразно проветриваемой комнатушке белый дым клубился, как на сцене во время концерта “Weather Report” . Только воняло при этом никотином и мусорной жратвой. Ужасно хотелось выйти на улицу и глубоко вздохнуть.

– Хочу в сортир, – сказал я.

– Из двери направо, до упора и налево, – автоматически произнес Гимназист.

Я сходил по указанному маршруту, не спеша освободился от лишней жидкости, несколько раз глубоко вздохнул и вернулся обратно. Странное чувство – с наслажденьем дышать полной грудью в сортире. Особенно когда санитарные условия сортира к этому не располагают. Но я представил себе убитую Мэй – и моё положение показалось мне просто роскошным. Я-то, по крайней мере, жив. И, по крайней мере, еще способен дышать…

Я вернулся из сортира, и Гимназист продолжил допрос. Очень дотошно он принялся выпытывать у меня все о клиенте, который звонил вчера. Что между нами за отношения? Какая работа нас связывает? Зачем он звонил? Почему я тут же не перезвонил ему? Для чего взял такой длинный отпуск? У меня настолько успешный бизнес, что я могу себе это позволить? А сдаю ли я отчеты о доходах в налоговую инспекцию? И куча других вопросов в том же духе. Как и Рыбак до него, каждый мой ответ он аккуратными иероглифами заносил на бумагу. Считают ли они сами, что такая работа имеет какой-то смысл, – этого я не знал. Возможно, они никогда о том не задумывались, и просто выполняют обычную рутину. Чистый Кафка. А может, они нарочно притащили меня в этот занюханный кабинет и выматывают жилы в надежде, что я выболтаю правду? Если так – можно сказать, задачу свою они выполнили на все сто. Я раздавлен, измучен, и на любые вопросы отвечаю, что могу, совершенно автоматически. Что угодно – лишь бы поскорее закончить с этим безумием.

Но и в одиннадцать допрос продолжался. Я не улавливал даже намека на скорый финал. В десять часов Рыбак вышел куда-то, в одиннадцать вернулся. Явно где-то прилег и поспал часок: глаза его покраснели. Вернувшись, сразу стал проверять, что написали в его отсутствие. Затем сменил Гимназиста. Гимназист принес кофе. Растворимого. Уже с сахаром и порошковыми сливками внутри. Мусорное пойло.

Я был на пределе.

В половине двенадцатого я заявил, что устал, хочу спать и больше не слова им не скажу.

– Ч-черт! – ругнулся Гимназист и нервно забарабанил пальцами по столу. – Времени совсем нет, а ваши ответы крайне необходимы для дальнейшего расследования. Вы уж извините, но очень важно, чтобы вы потерпели еще немного и позволили нам довести дознание до конца.

– Никакой важности в ваших вопросах я не наблюдаю, – сказал я. – По-моему, вы сидите и часами спрашиваете у меня всякую ерунду.

– Любая ерунда может привести к неожиданным результатам. Есть много примеров того, когда благодаря незначительной, на первый взгляд, ерунде раскрывались серьезные преступления. Также немало случаев, когда на кажущееся ерундой не обратили внимания – а после горько о том жалели. Как бы там ни было, имеет место убийство. Погиб человек. И нам тут тоже, представьте себе, не до шуток. Поэтому, как ни трудно, извольте терпеть и оказывать помощь следствию. Если честно, нам ничего не стоит выписать ордер на арест и задержать вас как ключевого свидетеля в деле об убийстве. Но если мы так поступим – то осложним ситуацию и себе, и вам. Не так ли? Сразу понадобится целое море документов. Общаться станет труднее. Поэтому давайте-ка уладим наши дела потихоньку. Вы поможете нам, а мы не станем прибегать к столь суровым мерам.

– Если хочешь спать – как насчет комнаты отдыха? – предложил Рыбак. – Ляжешь, выспишься – а там, может, и вспомнишь еще что-нибудь.

Я молча кивнул. Все равно. Где угодно – только не в этом провонявшем никотином чулане.

Он отвел меня в “комнату отдыха”. Мы прошли по мрачному коридору, спустились по еще более мрачной лестнице и снова прошли по коридору. Угрюмый сырой полумрак, казалось, прилип к этим стенам навечно. “Комната отдыха”, о которой он говорил, оказалась тюремной камерой.

– Насколько я понимаю, это тюремная камера, – улыбнулся я самой напряженной улыбкой, какая мне когда-либо удавалась. – Если я, конечно, вообще что-нибудь понимаю...

– Уж извини. Ничего другого нет, – ответил Рыбак.

– Ни фига себе шуточки. Я пошел домой, – заявил я. – Завтра утром опять приду.

– Но я же не буду запирать дверь, – остановил меня жестом Рыбак. – Не привередничай. Потерпи всего одну ночь. Если тюремную камеру не запирать – это всего лишь обычная комната, разве нет?

Вступать в очередную перепалку у меня уже не было сил. Что угодно, подумал я. В конце концов, и правда: если камеру не запирать – это всего лишь обычная комната. Как бы то ни было – я нечеловечески вымотался и хочу спать. И больше ни с кем во Вселенной ни о чем не желаю разговаривать. Я кивнул, без единого слова вошел в камеру, лег и свернулся калачиком на жестких нарах. Тоскливо – хоть волком вой. Отсыревший матрас, дешевое одеяло и вонь тюремной параши. Полная безнадега.

– Я не запираю! – сказал Рыбак и затворил за собой. Дверь закрылась с холодным, душераздирающим лязгом. Запирай, не запирай – этот лязг приветливее не станет.

Я вздохнул и закутался с головой в одеяло. Чей-то мощный храп доносился из-за стены. Этот храп то доплывал до меня откуда-то издалека, то раздавался совсем рядом. Словно земной шар незаметно распался на несколько отдельных кусков, которые теперь беспомощно болтались, то сближаясь, то разбегаясь в пространстве – и теперь на соседнем куске Земли кто-то горестно, самозабвенно храпел. Недостижимый – и совершенно реальный.

Мэй, подумал я. А ведь я вспоминал о тебе вчера. Не знаю, жива ты была в ту минуту – или уже умерла. Но я вспоминал о тебе. Как мы с тобой спали. Как ты медленно раздевалась перед моими глазами. Действительно, странное было чувство – будто на вечере выпускников. Словно болты, что скрепляют мир, вдруг ослабли – и я наконец успокоился. Тыщу лет ничего такого не испытывал... Но знаешь, Мэй, я ничего не могу сейчас для тебя сделать. Прости, но – совсем-совсем ничего. Ты ведь тоже, я думаю, понимаешь, как в этой жизни все хрупко, как легко все сломать... Я не имею права втягивать Готанду в скандал. Он живет в мире имиджей, в мире экранных ролей. Если все узнают, что он спал с проституткой, а потом его вызвали в полицию как свидетеля убийства – весь его мир пойдет прахом. Конец сериалам с его участием, конец рекламе. Ты скажешь, что все это вздор, и будешь права. Вздорные роли для вздорного мира... Но он доверял мне как другу, когда приглашал в свой мир. И я должен ответить ему тем же. Вопрос верности... Мэй, Козочка Мэй. Как же мне было здорово. Очень здорово в постели с тобой. Точно в сказке, ей-богу. Вряд ли тебе станет от этого легче – но знай, я все время помню тебя. Мы с тобой разгребали сугробы. Физиологические сугробы. Мы трахались с тобой в мире имиджей на чьи-то представительские расходы. Медвежонок Пух и Козочка Мэй. Какой это дикий ужас, наверное, когда перетягивают чулками горло. Как, наверное, хочется пожить еще. Представляю. Но сделать ничего не могу. Если честно, я и сам не знаю, правильно ли поступаю с тобой. Но ничего другого не остается. Таков мой способ жизни. Моя система. Поэтому я заткнусь и ничего не скажу. Спи спокойно, Козочка Мэй. Теперь тебе, по крайней мере, уже не придется опять просыпаться. И не придется опять умирать.