Карина Сарсенова - Дар

Может, разрешит таким, как он, спать зимой в тёплых подъездах и на бутылочку подаст!

Цена его не особо волновала. На литр хватит, и ладно.

Однако хватило более, чем на одну бутылку.

Наряд милиции, прибывший по вызову блюдущих порядок граждан, внёс кардинальные перемены в жизнь социального беженца.

Вместо утоления алкогольной жажды бомж получил удовлетворение некогда отвергнутых потребностей.

Крышу над головой, трёхразовое питание и набитый клопами матрас.

Две недели, проведённые в почти что санаторных условиях камеры предварительного заключения, стали лучшим временем на финальном жизненном этапе бывшего сантехника.

Умирая от переохлаждения в заплёванной и закиданной бычками подворотне, он не знал, что на соседней улице, в неизвестном ему доме малютки, его именем нарекли младенца мужского пола, брошенного матерью на помойке.

Для этого мальчика он, без всякого на то желания и согласия, стал ангелом-спасителем.

А детям принято давать в честь ангелов имена.

Она думала, что боль умерла давно. В тот самый миг, едва она решила убить зарождавшееся в ней дитя. Убить изощрённо, отомстив армии ненавидимых ею насильников.

Нет ничего хуже, страшнее и позорнее, чем быть изнасилованной когда-то близкими тебе людьми.

Пережитое унижение и перенесённый позор она носила в сокровенности своей утробы девять месяцев.

Целых девять месяцев!

Девять месяцев непрерывных воспоминаний и навязчиво возвращающейся боли.

Время не лечит. Но калечит привнесением возможных исходов, вероятных выборов, упущенных возможностей…

Если бы она была чуточку умнее, то поняла бы, раскусила, не допустила…

Поздно, слишком поздно.

Пенять не на кого.

Те уроды благополучно избежали наказания по причине её молчания.

А она, истерзанная их жестокостью, измождённая полноценно длящейся беременностью, избежать наказания не смогла…

Она отказалась от родного сына.

От плоти и крови своей.

И не имеет значения, в каких условиях он был зачат.

Главное, он был выношен ею и рождён.

Главное, он был, есть и будет её сыном.

Она отомстила не насильникам.

Выкинув ребёнка на помойку, она отомстила самой себе.

Оказывается, зов родной крови не заглушается никогда.

Чувства матери не убить.

И все эти годы, начиная с момента решения уничтожить выношенного ребёнка, она не переставала звать его.

И умолять о прощении.

Прошло много лет. Множество часов, минут и мгновений утекло сквозь замершую суть её души.

Как только боль приобретает статус невыносимой, душа обезличивает её.

Как будто не она сама её переживает, но некая посторонняя субстанция.

Она благополучно (на её поверхностно желательный взгляд) вышла замуж.

Родила дочь.

И тут же невзлюбила её.

Она ненавидела её всеми фибрами души.

Ежедневно, ежесекундно проклинала.

Но не осознавала собственноручно творимого зла.

Внешне она свою дочь обожала.

Пестовала, лелеяла, отказалась от няни, детского садика и даже школы.

Её дочь должна получать максимум материнской заботы и внимания.

Типичная позиция гиперопеки, свойственная матерям, которые ненавидят своих детей.

Она ненавидела дочь за то, что та была ребёнком.

Ребёнком, выросшим в подростка и затем во вполне нормальную девушку без насилия и сопряжённых с ним проблем.

Ребёнком, имеющим имя, данное ему матерью.

Ребёнком, знающим и даже любящим своего отца.

Дочерью, будущим подтверждением увядающей красоты матери.

Она ненавидела её за всё.

С той же силой, с которой ненавидела саму себя.

Он ненавидел ее мать за вынашиваемый ею недостаток.

Надо же, ни разу в жизни не видел её вживую, эту чужую ему женщину, не проронил вместе с ней ни слова, но уже жалел и любил!

И ненавидел выносившую её мать за главную проблему её здоровья.

За единственность её почки.

Но за этот же недостаток он её и любил.

Во врождённом несовершенстве она была похожа на него.

Уродство – её главная характеристика.

Уродство притягивало его.

Он любил её уродство.

Он любил её.

Не подозревая, что любовь эта не предназначалась ей.

Но адресовалась её матери.

Он искал, он жаждал материнской любви.

Пусть даже воплощённой в ненависти.

Главное – не пробуждать равнодушие.

Главное – не быть никому не нужным отходом.

Главное – просто быть.

Он шёл к исполнению последнего в его жизни задания как на праздник. Скоро, скоро разорвавшееся в клочья тело превратит в пыль, в прах, в ничто терзающие душу чёрные чувства.

В существование души он не особо верил.

Какой, скажите, душой обладает мать, отказавшаяся от своего ребёнка?

И где, в котором месте находится душа у террориста, готового злорадно уничтожить сотни ни в чём не повинных людей? Явно не в груди и не в голове.

Он, например, не замечал за собой способности искренне, чисто, без примеси злобы, любить. Да и думать особенно не умел, а научиться не стремился.

Наверное, душа у террориста находится в заднице. Иначе откуда берётся это адское желание на…ть на окружающий мир?

Он почти радостно ухмыльнулся. Скоро, скоро всем мучениям придёт конец.

И наступит новая, счастливая жизнь.

У неё. У той девушки, на счёт которой он перечислит все полученные за теракт деньги.

Пусть живёт и наслаждается восходами и закатами. Рожает детей.

Уж она-то ни за что, ни за какие доллары не прервёт чужую жизнь. Не откажется от ребёнка.

Он шёл к финалу собственного бытия почти совершенно счастливым.

Откуда ему было знать, что данное счастье явилось отголоском откупа, совершаемого им за почти содеянный грех?

За грех своей матери, однажды оставившей его без родной любви и ласки, на попечение равнодушным и чёрствым людям.

Воистину, дети расплачиваются за грехи родителей.

Он не думал о справедливости данного закона.

Он есть, был и будет в мире, миллионы лет существовавшем и ещё столько же просуществующем без него.

У них разные дороги, у него и мира.

Дорога словно была создана из рытвин и камней. Он бежал по ней, спотыкаясь на каждом шагу.

Странно, ведь тротуар недавно выстелили заново. Запах свежего асфальта возбуждал и без того взведённые до предела нервы.

Чего нервничать-то? Ответ на вопрос витал вокруг головы незримой, но неприятно навязчивой тенью.

До того навязчивой, что порой ему казалось, что слева по тротуару скачет не одна, а целых две тени.

Споткнувшись в очередной раз, он упал на колено, разодрав брюки. Из дыры поползла струйка алой крови.

Но ни кровь, ни боль, ни испорченный наряд не вызвал в нём какого-либо отклика.