Сергей Могилевцев - Азовский

Меня остановили незаметные, но существенные перемены, как-то постепенно происшедшие в классе. Я поднял затуманенные ознобом, видением египетских пустынь, забинтованных мумий, кипящих тиглей, а также идущих в бой бесстрашных советских танкистов глаза, и увидел невозможную, фантастическую картину! Дверь класса была настежь открыта, и в нее, постоянно прибывая, набилось множество наших учителей. Ближе всех из них ко мне стояла все та же прибитая и обалделая Кнопка, и слезы горькой обиды текли по ее вмиг осунувшейся и постарелой физиономии. Я понял, что лекцией своей глубоко оскорбил нашу классную, что оскорбление это тем более велико, чем выше и глубже моя алхимия ее ничтожных чугунно-химических знаний, и что оскорбление это не может быть смыто ничем иным, как моей собственной кровью. Я вдруг осознал, что это мой последний ответ у доски нашего уютного биологического кабинета, что мне уже никогда не учиться в школе, что я буду немедленно изгнан из нее, и что дорога мне теперь одна – туда, в тишину промерзших и заледенелых аллей, которые кончаются неизвестностью. Мне постепенно опять сделалось страшно, я вдруг ощутил, что, в сущности, очень болен и еле держусь на ногах, что в любую минуту могу упасть, потеряв на время сознание. Но я понимал, что падать нельзя, ибо меня сейчас же растопчут ногами; ибо прямо из раскрытых дверей, протягивая ко мне, словно раскрытые клешни, свои волосатые цепкие руки, шел наш весельчак баянист, шепча и заикаясь от злости: «Ах ты, вражина бандитская, американский шпион, холуй египетских фараонов! Алхимию ему, видите-ли, подавай, египетских служителей культа ему, понимаешь-ли, захотелось внедрить в нашу советскую школу!» У меня мелькнула сразу же мысль, что наш учитель пения был намного страшнее любого ослабленного портвейном Гришая, что дядя Гришай, в сущности, был мне родным и очень близким по судьбе человеком, и что еще секунда, две, или три, и эти растопыренные баянистские клешни вопьются в меня, а затем, словно поганой метлой, протащив по общему залу, по лестнице и по тамбуру, выметут, как ненужный и вредный сор, на заснеженное крыльцо нашей школы. Но рукав учителя пения уже схватил своей тяжелой и не менее цепкой рукой почему-то сияющий и довольный Александр Назарович, сдерживая баяниста: «Бесподобно, уникальный, единственный экземпляр! Ни в коем случае не выгонять! Исправим, перевоспитаем, где надо – подкрутим, где надо – подрежем…» На парте же, за которой сидели Бесстрахов и Катя, происходила немая борьба, закончившаяся великолепной полновесной пощечиной, и Бесстрахов еще держался за распухшую и вмиг ставшую красной щеку, а Катя уже летела, словно царица Египта, вперед, пронзительно крича: «Не смейте его трогать!», в дверь же вбегал, отчаянно звеня ручным колокольчиком, старенький наш завхоз и кричал дребезжащим голосом: «Звонок, звонок, всем немедленно выйти из класса!» Тут и впрямь прозвенел звонок. Я постоял секунды две или три, и, видя, что меня никто не хватает за воротник и не пытается выворачивать руки, медленно пошел к своей парте.

Я стоял в пионерской комнате, и видел все словно сквозь некую пелену: гроздья алых знамен в углу, рядом с ними горны и барабаны, огромный стол, накрытый алым сукном, за которым сидели давным-давно известные мне персонажи. Мне было так плохо, что я не мог увидеть их сразу всех, но по отдельности то один, то другой из них проплывал, качаясь, перед моими глазами. Кроме того, я слышал их голоса. Сначала раздался голос Марковой: «Это больше терпеть невозможно! Это какой-то иностранный агент действует в нашей советской школе». После этого перед моими глазами проплыла она сама – с большой короной на голове в виде Кремлевской башни. Внизу у башни были ракетные двигатели, и она все время пыталась сорваться у Марковой с головы и вылететь через окно в космос, к летающим там космонавтам. Я сразу же сообразил, что в будущем Маркова станет большим ученым по нашим советским ракетам, и ее даже рекомендуют для запуска в космос в качестве бортинженера. Однако в последний момент она не пройдет медкомиссию, и в космос вместо нее полетит кто-то другой. Мне стало ее до ужаса жаль, я попытался было ее успокоить – сказать, что нашим советским девчатам грех жаловаться на судьбу, и что, если только их, конечно, не изнасилуют, они могут рассчитывать на блестящую карьеру трактористки или колхозной доярки. «Ты, главное, держись подальше от разных подозрительных закоулков, – сказал я ей доверительно, – и, кроме того, не очень-то рассчитывай на прокурора. Он, знаешь, хоть и поставлен законом защищать честь наших советских школьниц, но на деле не очень-то с этой работой справляется. Так что на прокурора особой надежды ты не питай. Он хоть и советский наш прокурор…» – «Да что ты мелешь такое?!» – раздался под ухом у меня голос Весны, и сама она, толстая и напоминающая чем-то Александра Назаровича, появилась неожиданно прямо перед моими глазами. То, что Весна станет в будущем учителем математики, я не сомневался уже давно. Как и в том, что заарканить какого-нибудь простофилю в свои толстые амурные сети ей не составит большого труда. Просто она, как будущий математик, все заранее с точностью вычислит, и, не колеблясь нисколько, нанесет смертельный удар. «И ничего, между прочим, я не мелю, – искренне обиделся я на нее. – Я просто пытаюсь вас по-дружески предупредить об опасности. А если вы не хотите меня слушать – что ж, дело ваше. Только не обижайтесь потом, если вас где-нибудь в переулочке изнасилуют. Какой-нибудь Башибулар со своей дворовой командой. Тогда уж хоть кричите, хоть не кричите, а прокурор наш только будет этому рад. Он, может, этому самому Бешибулару даже медаль специальную выдаст – ему ведь очень обидно, что дочки его изнасилованы, а все остальные ходят по улицам целехонькие и невредимые. И собираются в будущем стать выдающимися доярками или ткачихами. Ему, может быть, тоже хотелось бы видеть своих детей какими-нибудь рекордсменками и стахановками». – «Чичиков! – закричала пронзительно Маркова. – Фанатик, забудь навсегда о нашей аркадьевсксй школе! Ты никогда не получишь диплом, тебя не примут ни в какой институт!» – «Почему?» – вежливо поинтересовался я у нее. «Потому, что мы тебя исключаем из комсомола. Немедленно положи на стол свой комсомольский билет.» – «Но за что? – искренне удивился я. – Что я сделал вам такого плохого?» – «Ты антиобщественный тип, – выпалила сна со злостью, – тебе неинтересна наша общая жизнь, ты все высмеиваешь и все подвергаешь сомнению. Ты… Ты… Чичиков. Вот ты кто!» – опять со злостью закончила она. «И никакой я не Чичиков, – попытался я заступиться за симпатичного мне героя. – Я, если хотите, намного хуже его. Мы все, если хотите, намного хуже Павла Ивановича. Мы, может быть, как раз и есть те самые мертвые души, которые он собирал.» – «Да он сумасшедший!» – раздался неожиданно голос старшей вожатой по имени Маша. Она, как и другая вожатая – по имени Лена, – вся была от ног до головы покрыта прыщами и говорила визгливым и тонким голосом. Мне было абсолютно понятно, что в будущем эта Маша, немного избавившись от прыщей, станет в городе каким-нибудь очень большим начальником, вроде бригадира бесчисленных библиотекарей, выдающих пионерам и школьникам книги о Павке Корчагине и Зое Космодемьянской, а вожатая Лена, которая, наоборот, растолстеет ужасно и от прыщей избавиться не сумеет, так и останется в школе на должности старшей пионерской вожатой. Я хотел было заметить ей, что не очень-то идеологически правильно в сорок лет заниматься такой молодежной работой, и что Аркадий Гайдар, между прочим, был в шестнадцатилетнем возрасте командирам полка, а к ее сорока годам наверняка бы выбился в какие-нибудь генералиссимусы, но тут опять услышал слова этой прыщавой Маши: «Повторяю вам, он просто сумасшедший какой-то!» – «Нет, – обиделся я, – я не сумасшедший, я просто открыл самую главную тайну! Вам, может быть, невдомек, что существуют на свете страшные и ужасные тайны? Вы, может быть, не догадываетесь, что мне не очень-то просто ходить с ней целыми днями. Я, может быть, и поделился бы с вами этой ужасной тайной, – если, конечно, вы сумеете ее сохранить.» Они, конечно же, сразу переменились в лице, и, посовещавшись секунду между собой, заверили меня, что не выдадут ни за что мою страшную тайну. Им, очевидно, мерещились разные ужасы, скелеты и замученные фашистами пионерки. Пришлось их в этом разочаровать. «Вы спрашиваете, что же это за главная и ужасная тайна? Пожалуйста, вот она: нашу советскую девушку невозможно изнасиловать никакому врагу!» Тут я на секунду остановился, и посмотрел на своих собеседниц. Они были изумлены, они были просто потрясены и раздавлены этой главной на свете тайной. С ними было больше не о чем говорить. Все главное сегодня уже было сказано: меня выгнали из комсомола, но в школе пока что оставили. Спасибо и на этом, грустно подумал я, и, поднявшись на ноги, направился в сторону выхода. «Куда ты, Азовский?» – раздалось у меня за спиной. «В галактику картошку собирать!» – со злостью огрызнулся я на ходу. Это их сразу же отрезвило. Они не хотели меня просто так отпускать, им было мало того, что меня исключили из комсомола. Им хотелось чего-то более весомого и вещественного, и поэтому они всей компанией бросились следом за мной. Большая перемена уже закончилась, и последние учителя заходили в притихшие классы, бросая на меня дикие взгляды. Я же, не обращая на них внимания, рванулся вверх по широкой лестнице и выскочил в холл на втором этаже.