Сергей Могилевцев - Азовский

Здесь тоже было пустынно и чувствовалось приближение Нового года: на окна уже наклеили вырезанные из тонкой бумаги снежинки, а на сцене в углу лежал, дожидаясь елки, большой деревянный крест. Я прошмыгнул мимо сцены, и, не отдавая себе отчета, толкнул первую попавшуюся дверь. Это оказалось злым насмешливым роком: открытая дверь вела в химический кабинет. Здесь было тихо, стояли на кафедре какие-то химические приборы, и поначалу я никого не заметил. Погони за спиной не было, а потому, окончательно осмелев, я начал с интересом осматривать колбы, тигли и перегонные кубы с длинными стеклянными трубками, которые, очевидно, были подготовлены для очередной лабораторной по химии. Я сразу же отметил определенный прогресс, который произошел за две тысячи лет в деле изготовления химических инструментов. Правда, нынешние мастера всего лишь усовершенствовали приборы, которые изобрели в тишине тайных египетских храмов, и, кроме того, нынешняя наука зашла в полнейший тупик, ибо отрицала самое главное – трансмутацию элементов. Современная химия была ложной наукой, ибо отрицала превращение ртути в золото. Нынешняя химия убили вековую мечту бесчисленных поколений работающих в храмах алхимиков и жрецов, потому что отрицала мечту, и была поэтому серой, неинтересной и приземленной наукой, которую искренне ненавидело уже не одно поколение школьников. Недаром, видимо, и учителя для этой бездарной науки подбирались такие же серые и бездарные, как наша серая и бездарная Кнопка. Я усмехнулся, брезгливо дотронулся до какой-то пузатой, похожей на нашу классную колбы, и тут неожиданно в глубине кабинета увидел ее саму. Она сидела жалкая, маленькая и испуганная, еще, очевидно, не пришедшая в себя после моей знаменитой лекции, до глубины души оскорбленная пренебрежительным отношением к ее серой химии. Это, в сущности, была вековая обида химии на гордую аристократку алхимию, блистающая расплавленными тиглями золота, добывающую бесценные философские камни и наблюдающую полеты неуловимых Демокритовых атомов. Кнопке было страшно, ее даже не следовало спрашивать, действительно ли это так, ибо страх и уныние написаны были на кончике ее облупленного реактивами носа. Я бросил на классную грустный печальный взгляд и молча покинул химический кабинет.

Посередине зала напротив окон, льющих в него тусклый и серый свет, стоял Александр Назарович в окружении всей агрессивной четверки и рассудительно о чем-то им говорил. Я сразу понял, о чем шла речь: о том, что Азовский притворяется дурачком, но это ему совсем не поможет. Что глупо считать его сумасшедшим, что просто надо приложить к нему немного фантазии, что-то там у него в голове подкрутить, что-то доложить, или, наоборот, решительно ампутировать. Что советская педагогика справлялась и не с такими голубчиками, и что не следует воспринимать все слишком трагично. Но мне от такого директорского объяснения было не очень-то весело, Я проходил мимо них, словно сквозь строй, всей кожей ощущая на себе их ненависть. Они смотрели на меня так, как, бывало, смотрели в биологическом классе на еще живую, извивающуюся под их ланцетом лягушку. В их глазах читался непреклонный и безжалостный приговор, они уже не хотели выкручивать руки, но с удовольствием разрезали бы меня на куски и присоединили ко мне проводки электрической батарейки. Нет, молча сказал я, твердо взглянув им в глаза, это у вас не получится! Это у вас ни за что не получится, сказал я себе, заходя в раздевалку и дрожащей рукой стараясь попасть в непослушный и нелепый рукав пальто. Потом решительно направился в сторону окутанного морозным туманом тамбура. Это у вас ни за что не получится, молча сказал я глазам сжавшейся от холода Кати, которая застыла в промерзшем тамбуре, стараясь, очевидно, в последний раз что-то изменить в наших с ней отношениях. Я грустно улыбнулся ей, и, толкнув тяжелую дверь, вышел на расчищенное от снега крыльцо. Меня трясло от холода и нервного напряжения, я чуть было не поскользнулся на широких ступеньках, но все же устоял на ногах. Потом спустился и с засунутыми в карманы руками пошел прочь от школы по длинной и узкой аллее, обсаженной по бокам кипарисами, многие из которых лежали сейчас на земле. Оглянувшись последний раз, я увидел ровный и белый столб дыма, поднимавшийся из школьной котельной. Потом отвернулся и пошел в сторону Приморского парка.

Холода продолжались уже неделю, и это было невиданно для Южного берега Крыма. Здешние деревья не привыкли к таким холодам, многие из них не привыкли к таким большим шапкам снега, они не умели сбрасывать с себя лишний снег, их этому никто не учил, а потому почти все деревья Приморского парке стояли, словно ветераны прошедших войн, выставляя напоказ потерянные в боях руки, ноги и головы. Я вышел из аллеи на улицу Ленина и свернул затем в боковую дорожку, которая заканчивалась знаменитым памятником на костях. Я шел к его горящей тусклым красным стеклом звезде, и непонятное беспокойство постепенно начинало овладевать всем моим естеством. Я шел, переступая через торчащие вверх льдины, и постепенно уколы страха, те самые уколы, от которых освободился я несколько лет назад, и которые в последние дни стали все чаще меня навещать, – эти недобрые уколы страха, словно острые иглы льда, стели впиваться в мое сердце. Я предчувствовал что-то недоброе, мне вдруг сделалось очень страшно, захотелось спрятаться куда-нибудь в теплое и безопасное место, но вокруг были одни ледяные сугробы, и спрятаться в них было негде.

Сзади ждала ненавистная школа, а спереди, прикрытая увенчанным звездой обелиском, лежала под землей огромная груда костей, которые когда-то были живыми людьми. Несмотря на мороз, мне неожиданно стало жарко, я вдруг отчетливо понял, что пропал окончательно. Я еще не знал, что же конкретно ждет меня в конце этой узкой заледенелой дорожки, но мне заранее уже было страшно – так, как когда-то давно, в детстве, во время преодоленных мною кошмаров. Сделав еще несколько шагов в сторону обелиска, я вышел на круглый асфальтированный пятачок, и неожиданно понял все. Они давно, очевидно, ждали меня, засунув руки в карманы длинных, похожих на шинели пальто и надвинув на нос свои дрянные плюгавые кепи. Они курили, стараясь согреться, грязно ругались и предвкушали предстоящую месть. Их было много. Они давно планировали мне отомстить, я давно перешел всем им дорогу, в одиночку освободившись от их грязной дворовой зависимости. Я не участвовал в их темных делишках, не пил в подворотнях портвейн, не насиловал вместе с ними глупых нерасторопных школьниц, не избивал малолеток и не терял драгоценного времени на глупое стояние в темных и кривых переулках. Они не могли простить мне моей независимости, моей свободы и презрения к их примитивным и грязным забавам. Они не могли мне простить мое неучастие в их волчьей охоте на беззащитных, пропавших в сугробах людей. Они, может быть, простили мне все остальное, опасаясь дружбы моей с Сердюком и Кащеем. Но, так же, как и наши школьные активистки, так же, как Кнопка и Александр Назарович, они не могли простить мне моих расплавленных тиглей с золотом. Не могли потому, что на фоне их волчьей серости это было невыносимо и перечеркивало саму их серую и никчемную жизнь. Они издали, словно дикие хищники, наблюдали за мной, выжидая подходящий момент. И они дождались его.