Сергей Носов - Франсуаза, или Путь к леднику

– Хорошо, – сказал Адмиралов.

– А еще за грибами. Но это потом.

– Хорошо, – повторил Адмиралов.

– Андрей, мы одного возраста примерно, давайте на «ты».

– Только без брудершафта.

– У нас правильная ориентация, Андрей!

– Хороший коньяк.

– А то.

Чокнулись.

– Можно вопрос? – спросил Крачун.

– Пожалуйста, – разрешил Адмиралов.

– Не знаю, может, тебе не понравится, но я хочу поинтересоваться у тебя по поводу этого…

– Чего по поводу?

– Насчет обладания… Насколько важно для тебя, что оно… эксклюзивное, персональное?

– В смысле?

– Ну, если бы я сказал, что мне бы тоже хотелось быть несколько ближе к ней, чтобы ты на это ответил?

– Ближе – это к кому?

– Ну к ней, к Франсуазе.

– Позволь, но у нас разные позвоночники… У меня мой, у тебя – твой… Как это ты себе представляешь?.. И потом, она все-таки принадлежит мне… прошу не забывать… Это очень странное предложение, ты не находишь?

– Не так понят, – огорчился Крачун. – Речь не идет о физическом обладании. Что ты, у меня и мысли не было… Я говорю лишь о персональном знакомстве… чисто дружеском. Мне бы хотелось познакомиться ближе… Стать другом… не только твоим, но и Франсуазы, то есть вашим общим другом, если вы меня правильно понимаете…

– Это профессиональный интерес психотерапевта, не так ли?

– Да, я не скрою, это в известной степени профессиональный интерес психотерапевта. Я преимущественно не кто иной, как психотерапевт, даже когда смотрю телевизор или вот пью коньяк с приятным собеседником. Если мы подружимся, а я, надеюсь, так и случится, то вам придется с этой моей особенностью как-то мириться, хотя лучше ее вообще не замечать, как я сам часто не замечаю, что я психотерапевт, но это у меня уже в силу профессиональной привычки: нельзя же все время себя ощущать психотерапевтом, на это никаких сил не хватит. Что вы скажете на этот счет?

– Мы на «ты», – сказал Адмиралов.

– Я имею виду тебя и ее. И что касается профессионального интереса, да, я не буду ничего скрывать от тебя, я бы хотел понять твои отношения с Франсуазой… познакомиться с ними поближе… если угодно, исследовать. Я бы написал картину ваших очень тонких, насколько могу судить, отношений. Иными словами, выступил бы с докладом на конференции.

– На какой конференции?

– Необязательно на конференции. Но типа того. Сообщение, статья… Исключительно для узкого круга специалистов… В любом случае с непременным соблюдением деликатности. Само собой, без указания твоего имени. Вместо имени была бы условная буква, например, К. Так у нас принято в научной практике. Вы не должны опасаться.

– Мы оба опьянели, – сказал Адмиралов. – Или мне кажется так?

– Как вы на это смотрите? – спросил Крачун.

– Ее имя тоже… Тоже – ни при каких обстоятельствах.

– Конечно, конечно… Дело не в имени… Дело в исключительности отношений…

Меня забавляет, Франсуаза, как наш с тобой биограф обстоятельно изображает из себя настоящего туриста. Он хочет дать понять нам – ладно, ладно, мне, не тебе – дать мне понять, что мы с тобой интересуем его лишь постольку поскольку и что другой цели, кроме знакомства с достопримечательностями, у него в Гималаях нет. Он с таким усердием рассматривает бесчисленные ступы, эти сакральные каменные сооружения, которые в Лехе на каждом шагу, с таким преувеличенным вниманием вглядывается в лица будд, покоящихся в монастырях, что сразу становится ясно: озабочен чем-то другим. Человек явно что-то скрывает, истинные намерения у него где-то в плоскости иных интересов. Так, чего доброго, его могут принять за шпиона. Почему бы и нет? Давно ли эти земли открыли для иностранцев? Ваше настоящее имя! Ваша истинная цель приезда! На какую разведку вы работаете? А тут еще конверты Командора!..

Люба тоже хороша. Она осторожничает. Сегодня сказала, что здесь еще совсем недавно – в XX веке! – практиковалось многомужество. Я это знал, я читал перед отъездом. Три-четыре постоянных мужчины у одной женщины здесь было в порядке вещей. Такие любопытные семьи были в Ладакхе. Насчет причин многомужества есть разные мнения. Суровая земля, суровые порядки. Изоляция от внешнего мира. Мало ли что. Пусть. Многомужество – значит, многомужество. Интересно другое: наш с тобой биограф слышал об этом впервые. Он стал расспрашивать Любу, да так, словно она сама имела несколько мужей и могла дать на этот счет исчерпывающие объяснения. Я тоже вставил пару слов. И тут Люба посерьезнела вдруг и замолчала. А через несколько минут, когда мы оказались один на один, она сказала мне, что это очень рискованный разговор, и попросила не поднимать эту тему при ее муже (Командор в то время ходил по Леху в поисках батареек и не принимал, стало быть, в нашей беседе участия). А в чем дело, собственно? Почему при муже Любы нельзя говорить о многомужестве? Потому, оказывается, что Командор в силу его патологической ревности может понять неверно, он может вообразить намек на нашу ситуацию: одна Люба и три мужчины. Люба, сказал я, от всего этого уже сильно уставший, а не преувеличиваешь ли ты ревность Командора? Она посмотрела на меня таким отстраненно-пренебрежительным взглядом, как если бы я был жалким несмышленышем, ничего не понимающим в жизни. Она сказала, что рецидив ревности Командора может быть спровоцированным любым пустяком и странно, что я этого не понимаю. Тогда я спросил Любу, распространяется ли запрет на разговор о многомужестве в присутствии Командора только на меня или на нашего друга тоже. Люба ответила, что за нашего друга она совершенно спокойна, потому что он знает ее мужа как облупленного и во много раз лучше, чем тот знает самого себя. Хорошо, мне до всего этого мало горя, у меня своя цель и своя задача. Забавно представлять Командора облупленным – при его-то обритости, но, если так будет и дальше длиться, боюсь за себя в плане психологической совместимости.

Ладно, хватит об этом.

Тут у нас такие дела…

Командор напомнил о моем вчерашнем вопросе. Я вчера спрашивал его, как хоронят здешних буддистов. Сжигают ли их или как. Вот кладбище, показал мне на план города: территория с неопределенной границей обозначена словом “CЕMETERY”. Неплохо бы посмотреть, сказал я. Именно это я и хотел тебе предложить, сказал Командор. Пойдешь? Я спросил: не поздно? Или сейчас, или никогда – рано утром мы уезжаем. (А мы действительно заказали мини-бас на пять утра – с тем чтобы до темноты добраться до Манали.) Решили прогуляться – кладбище, согласно плану, должно находиться в районе автобусной станции.

Пошли. Было еще светло. Такое ощущение было, что за эти дни мы уже обходили весь Лех вдоль и поперек: улица, по которой шли, была нам уже хорошо знакома, она вела к храму с огромным молитвенным барабаном, а если дальше пройти, то как раз к автобусной станции. Мы позавчера гуляли по этой улице, я больше обращал внимание на торговые лавки – утварь, одежда, еда; особенно меня поразила одна мясная – с отрубленными и обескоженными бараньими головами, глядящими на мир огромными черными глазами, подобно живым головам каких-то смертельно напуганных существ. Пожилой сапожник – сам он был в старых кроссовках – прямо на глазах изготовлял курносые туфельки, украшая их национальным орнаментом. Но это было позавчера днем, а теперь, в предзакатный час, лавки были закрыты, и улочка не казалась, как тогда, оживленной. Справа от нас возвышалась каменная стена – сейчас я готов утверждать, что кладбище было за ней, но это не совсем точно отвечало плану города, бывшему у Командора. Мы не знали, что с толку сбивает нас обтекаемая нашей улицей гора, с высокой ступой на вершине, как раз и обозначенная на плане как кладбище. Мы скорее ожидали увидеть кладбище слева, на противоположной от горы стороне улицы, потому что слева встречалось гораздо больше сакральных сооружений – ступ в два человеческих роста и других священных объектов, не знаю, как это должно называться: в больших глинобитных как бы коробах груды овальных камней – на многих из них выбиты надписи на тибетском. Я предположил, что это и есть кладбище, – мы обошли ступы (как и полагается, слева), но, пройдя по узкому закоулку, оказались среди теснящихся жилых домиков. Понятно, что кладбище было не там, – повернули назад.