Сергей Носов - Франсуаза, или Путь к леднику

Я забыл, где мне сворачивать, и заплутал уже в центре города, вновь и вновь возвращаясь на один и тот же перекресток. Прошло не менее часа, прежде чем я добрался до нашего хост-хауса. Вошел – свет еще не отключили; Люба сидела на диване перед журнальным столиком и держала глянцевый потрепыш из числа тех старичков, что предлагаются тут досужим постояльцам. Она встала, спросила: один? Один. Сказала: понятно, и, отшвырнув журнал в сторону, пошла на второй этаж, к себе. А что понятно? Что ей понятно? Здесь номера закрываются не просто на ключ, а на засов, который фиксируется в закрытом положении с помощью замка, вдеваемого в специально подогнанные петли. У меня не попадал ключ в замок. Явился из своей комнаты наш с тобой, Франсуаза, биограф. Помочь? Нет. Я открыл дверь и зашел к себе в комнату раньше, чем он убрался в свою.

Я вспомнил о нашей договоренности быть в пять утра с вещами у входа и собрал рюкзак. И правильно поступил, потому что тут же вырубили электричество. Лег спать. Без подушки, твоей, ортопедической (уже была в рюкзаке). Не спалось. Я не понимал, что понятно Любе. Как это вообще может быть понятно? Темнота кромешная была, и в этой кромешной темноте я понял вдруг, может быть, вспомнил (читал?), как по-тибетски обходятся с мертвецами. Не закапывают и не сжигают. Их… Но довольно, молчу. Ночью опять завыла собака, или не собака – кто ее знает. Я не хотел думать о Максе, трубящем в берцовую кость. Я опять выходил наружу и смотрел на отчетливо ущербную луну – почему-то мне казалось, что здесь, в Гималаях, она должна быть повернута к нам обратной стороной. Я отказывался воображать себе Командора на кладбище. Потом снова лежал на кровати, и думал о совершенно немыслимом, и не мог ничего придумать.

Командор явился в половине пятого. Услышав его возню у входной двери, я вышел из комнаты. Был живой, без видимых следов укусов, ужалов, уклюнов, духами не истребленный, местными жителями не отметеленный, местной полицией не обработанный – разве что без бейсболки на бритой голове и без полиэтиленового мешка с предметами культа… Я сразу подумал о канглинге. Выглядел Командор изможденным и, уставившись под ноги себе (уже чуть-чуть начинало светать), не поднимал глаз от пола. Я спросил: ну и где твоя берцовая кость? Он уставился на меня, будто не знал, кто я. Где канглинг? – спросил я его (вспомнив о цене предмета). Поднимался по лестнице. Обернулся. Забудь!

Как-то я сразу понял, что это лучше бы все сразу забыть (если оно все взаправду забыться сможет). И мне. И всем нам. Ничего не было. А если что было, так было только во сне. Слишком у него убедительным было лицо, когда он сказал это «забудь».

У меня (у всех нас) остается не более получаса на сон. Спать. Спать. Спать. Не просыпаться.

Дине приснился отец, будто бы у него обнаружился брат-близнец. Она сама и обнаружила будто бы. Будто бы отец ее сидит на скамейке в каком-то саду, а рядом кто-то еще. Дина присматривается к тому второму и с удивлением распознает в нем двойника отца. Неужели это дядя Витя, думает Дина, прекрасно зная, что он был значительно старше отца и никак не мог быть близнецом. А будто бы присутствующий где-то рядом Адмиралов говорит: да нет, это же Бархатов, он мою книгу иллюстрирует. Дина хочет сказать отцу, что они с Бархатовым близнецы-братья, но отец и Бархатов уже узнали друг друга и заключили в объятия. Здесь Дина просыпается, потому что ее будит муж, переворачивающийся с боку на бок.

Адмиралову не спится. А когда не спится Адмиралову, Дине тоже не спится.

– Болит? – спрашивает она.

«Ноет», готов сказать Адмиралов, хотя точнее было бы «воет» сказать, но не говорит ни «воет», ни «ноет», потому что не хочет расстраивать Дину: зачем ей знать, что он провел ночь с Франсуазой.

– Как выглядит Бархатов? – спрашивает жена мужа (оба лежат в темноте).

– Старичок. Худой, седой, с бородкой.

Снегоуборщик скрежещет за окном. Новое поколение снегоуборщиков предупреждает о себе нескончаемыми сигналами: би-би-би-би-би… Давно ли началась зима, а уже какой-то кретин застрелил из травматического пистолета водителя снегоуборочной машины. Передавали в новостях. Зима обещана снежная, каких давно не было. Прежние гораздо громче скрежетали, но не бибикали.

– Много курит, – добавляет к сказанному Адмиралов. – А что?

– Так. Он мне приснился.

А вот Адмиралову ничего не снится. Когда Адмиралов закрывает глаза, он видит огромное легкое курильщика – и целиком, и фрагментарно. Что-то подобное было, когда Адмиралов собирал (было когда-то) бруснику в лесу (это в детстве) или крыжовник в огороде у тещи (недавно) – закроешь ночью глаза, а перед глазами ягоды, ягоды. Проклятый пазл, думает Адмиралов. И вновь открывает глаза (поскольку закрыл). И хочет отвлечься.

– Как же он мог тебе присниться, если ты его никогда не видела?

– Мне приснилось, что он мой дядя, брат-близнец моего отца. Ты меня разбудил. Все, теперь не усну.

– Я тоже, – сказал Адмиралов.

Дина включила свет над головой, на часах без четверти пять. Пошла на кухню, он в туалет. После недолгих брожений по квартире оба снова оказались в постели. Дина – с книгой. Адмиралов – с газетой.

– Что читаешь? – спросила Дина.

– «Свет Психеи». Психотерапевтическая газета какая-то. В центре помощи раздают. А ты?

– Детектив перечитываю. Все Татьяне забываю вернуть. Если усну, выключи свет, пожалуйста. Я тоже выключу, если ты первый уснешь.

Адмиралов читал чье-то интервью, не очень-то вникая, чье и про что. Потом – просветительскую заметку о механизмах самовнушения. На четвертой полосе он обнаружил рубрику «Круг чтения». Газета знакомила с творчеством некоего литератора, «нашего давнего друга», как было сказано. Друг психотерапевтов, «хорошо известный нашим читателям», обращался «в данном случае» почему-то к «братьям-писателям», приняв «образ Поприщина». Все это следовало из редакционной заметки, предваряющей авторский текст. Адмиралов заинтересовался.

– Ты не знаешь такого? – он назвал фамилию.

– Это который «Незнайку» написал?

– Нет, не похоже.

Адмиралов читал:

Распознавши тяжелый шаг великого инквизитора, я спрятался за дверь в надежде хоть ненамного оттянуть ужасный миг удара палкой. Я был пресильно удивлен, когда вместо палки увидел в руке моего истязателя довольно толстую книгу. Неужто свод испанских законов, подумал я и ошибся. «Арабески», – успел прочесть я название, – «Разные сочинения Н.Гоголя». Не того ли Гоголя, который года четыре назад прославился повестями из малороссийской жизни? Других не знаю. Великий инквизитор меж тем прямо перед моим носом раскрыл книгу на странице, заложенной обрывком материи; запах типографской краски коснулся моих ноздрей. «Твое?» – спросил мой мучитель со строгостью, но не с той чрезмерной строгостью, которой обычно отвечает удар палкой. « Октября 3 . Сегодняшнего дня случилось необыкновенное приключение…» Я только и прочел первые слова записок, но уже почувствовал, как во мне что-то неведомое шевельнулось. «Поприщин! Так ты и есть Гоголь?» – спросил великий инквизитор, вытаращивши на меня глаза. Как он сложно поставил вопрос! Зная по опыту, что нельзя никогда торопиться с ответом, я мудро молчал. «Что ж ты, брат, выставляешь меня в такой неприглядности? Разве бью тебя палкой я не тебе же во благо? И не во благо ли твоей голове льем на нее мы холодную воду?» Я продолжал молчать. Великий инквизитор покачал головой и, не сказавши боле ни слова, удалился из комнаты.