Валерий Бочков - Время воды

Докторша рассмеялась, Чантурия испуганно осклабился, а девчушка, прихрамывая, подошла к великану-кавказцу и ткнула его карандашом в грудь.

– Ист дас клар, херр Чантурия? Чик-чик!

И она быстро помахала карандашом как скальпелем.

Санитар безнадежно оскалился, кусая жирные губы. Докторша, наконец, улыбнулась. Не глядя на него, бросила:

– В последний раз. Это ясно?

– Все будет в лучшем виде, фрау Вагнер, клянусь. Честью клянусь, фрау Вагнер.

– Ступайте, Чантурия, – докторша махнула ленивой рукой, – и вымойтесь наконец… Воды, что ли, нет?

Старший санитар, кланяясь и пыхтя, задом выпятился в коридор. Он бережно притворял железную дверь, когда девчонка звонко крикнула: «Чик-чик!» – и засмеялась. Прихрамывая, она подошла к Филимоновой.

От пристального взгляда Филимоновой стало не по себе. Голова кружилась. «Это от кавказских витаминчиков», – подумала она и слабо улыбнулась девчонке. Та, приоткрыв рот, постучала обкусанным карандашом по верхним зубам. Долго разглядывала Филимонову, потом отвернулась, проковыляла в свой угол. Устроившись на полу, продолжила рисование.

– Прошу великодушно простить наши дискуссии, сами видите, какой персонал, – докторша чуть усмехнулась. – Хотя, при всей своей нечистоплотности и кавказской безалаберности, Каха Чантурия просто незаменим. Да и как специалисту ему цены нет. Не поверите – прекрасный медработник.

– Верю. Он мне укол сделал. Прекрасно… – осторожно согласилась Филимонова.

– Ну вот видите! Именно прекрасно! – воодушевленно воскликнула докторша. – И давайте знакомиться. Главврач Ульрика Вагнер.

И она выставила маленькую острую ладонь.

Филимонова пожала, представилась, уловив сладкий запах детского мыла. Земляничного.

– Хотя, безусловно, вы правы, – понизив голос, произнесла фрау Вагнер. Филимонова не проронила ни слова и ожидала, с чем это докторша решила согласиться.

– Каха – животное, грязная скотина. И почему уцелел именно он, а не, допустим, Круминьш? Или Муромцева, Татьяна Харитоновна? Вот уж врач божьей милостью, на ней вся моя психотерапия держалась! Или Гинзбург? Вы знаете, как он играл Шопена?

Она застыла, повернулась в профиль:

– У него незаконченная консерватория, бросил, ушел в медицину, представляете? Подвижник, народоволец, вундеркинд! Что мне особенно нравилось? Там еще в середине такой быстрый кусок… та-ра-ра-та-та… не помнишь, Велта? – фрау Ульрика спросила хромоножку.

– Ноктюрн до-диез, – ответила девочка, не отрываясь от рисования.

– До диез… – повторила фрау Ульрика, – видите. А тут эта скотина… – брезгливо закончила она. Капризно дернув плечом, подошла к письменному столу. Пошарив в ящике, достала сигарету и закурила.

«Вот это жизнь, даже курево есть!» – восхитилась Филимонова, разглядывая когтистые лапы письменного стола, похожего на музейный саркофаг, с резной путаницей полированных лилий и мордатых роз по верхней раме столешницы, с уродливыми карлами, выглядывающими из-под виноградных листьев, и рыцарями в островерхих шлемах, очевидно, спешащими выручать своих красавиц принцесс. Пол покрывал большой ковер, мрачноватый на филимоновский взгляд – хищные малиновые цветы по угольному полю охотились за апельсиновыми пауками.

«А может, это просто узор, а пауки у меня в голове? – До Филимоновой доплыл приторный сигаретный дымок. – Как жженый сахар, петушки на палочке». Она их застала, липкие, кустарные, ядовито-алого цвета, торговали ими бойкие бабы с отменно грязными руками и визгливыми голосами.

– Вот видите, – фрау Ульрика затянулась и чему-то усмехнулась, – ноктюрн до-диез.

Хромоножка тем временем поднялась. По-девчоночьи кривляясь, подошла к столу и молча протянула докторше рисунок. Уткнула подбородок в грудь и уставилась на нее исподлобья, ковыряя носком сандалии ковер.

– О-о! – восторженно пропела фрау Ульрика. – Да это же Каха!

Девочка хмуро кивнула.

– Похож, шмутциг швайн… а это – сэр Вильям, да?

Хромоножка чуть улыбнулась и снова кивнула.

– Так! А этот, ушастый, – Озолс, точно? Так… это я думаю, Рубенис, да?

Девочка, вытянув шею, заглянула в листок и буркнула:

– Дубицкас…

– А-а… Да, да, верно, лысый и ноги колесом… А это кто?

Девочка, не глядя, хмуро кивнула в сторону Филимоновой.

Фрау Ульрика, довольно качая головой, опустила ладонь на макушку художницы, ласково провела по жидким, стянутым в две тощих косицы волосам. Протянула рисунок Филимоновой.

Филимонова сразу узнала себя по накрученным оранжевым каракулям вокруг головы. Пятнистый Каха напоминал леопарда, у кого-то были гигантские уши, Озолс, кажется, – в целом это был вполне стандартный детский рисунок, увы, без особых признаков божьего дара.

Узнала она и фрау доктора по дуле на голове и по паровозной трубе сигареты, отчего-то врачиха-пигалица оказалась раза в два выше всех остальных. Себя хромоножка поместила рядом с фрау.

Необычным в рисунке было то, что все персонажи, за исключением фрау Ульрики и самой художницы, были обезглавлены. Вернее, головы были, но персонажи держали их в руках, как капустные кочаны. Из жутких ран хлестали во все стороны фонтаны малиновой крови. Хромоножка так усердно трудилась красным карандашом, что бумага кое-где была порвана насквозь.

– Нас утро-о встречает пра-ахладой, вай-вай, нас ветром, па-анимаешь, встречает река-а… – переливчато мурлыкал Каха, шаркая и теряя тапки, он пролез в дверь филимоновской каюты. – Кудрявая, что ж ты не рада, а? Я тебе завтрак, вай-вай, прине-ес.

Зацепился подносом и чуть не грохнул все на пол. Филимонова только проснулась. Зевая, потягивалась, свесив ноги с койки. Каха, торжественно сопя, водрузил поднос на тумбочку. Уставился на Филимонову.

Она взглянула на поднос. На завтрак была серая размазня в миске и что-то желтоватое в кружке.

– Овсянка, миледи. И кофе, – доложил кавказец, страшно довольный собой.

Каша по вкусу напоминала клейстер, в кофе превалировали рыбные ноты и запах ряски, но все равно Филимоновой казалось, что ничего вкуснее она не ела никогда в жизни.

Каха склонил голову набок и, уютно сложив ладони на брюхе, умильно сопел.

– А скажите, Каха… – прихлебывая рыбный кофе, начала Филимонова и запнулась – у нее была дюжина вопросов, она не знала, с чего начать. И неожиданно для себя самой она спросила:

– А вы – грузин?

Заботливый медбрат мигом превратился в гордого джигита с орлиным взором. Во взоре этом тут же вздыбились горные утесы, над ними в синеве уже парили беркуты, в туманных ущельях клубился угрюмый туман, чуть дальше ревели водопады, а сквозь их шум резво доносилась лезгинка, долетали обрывки тостов, звон кинжалов, украшенных серебром, а если принюхаться, то можно было даже уловить нежный аромат жарящегося на углях барашка и, кажется, кинзы.