Валерий Бочков - Время воды

Чантурия подскочил к ней. Присев на полусогнутых ногах и растопырившись как краб, он ловко взмахнул топором, черное топорище на красном древке на миг замерло над головой и тут же с громким хряком вонзилось в рыбу. Толпа охнула и подалась ближе. Кавказец заорал: «Назад!» – и, проворно взмахнув топором, хряснул снова. И снова.

Рыба забилась в агонии. Третий удар отсек голову, но туловище продолжало скакать, брызгая кровью, Чантурия, поскользнувшись на красном, чуть не грохнулся, но удержался и, отбросив топор, подхватил обезглавленную тушу поперек. Рыба судорожно дергалась и извивалась, из раны хлестала ярко-алая кровь. Держа тушу, Чантурия издал звериный вопль. Толпа ликующе подхватила.

– Ну вот… Спасибо, хоть никого не утопил на этот раз… Животное, – снисходительно улыбнулась фрау Ульрика. – Милости прошу на акулий суп, Анна Кирилловна.

Оглядев Филимонову, добавила:

– М-да… Велта, приодень нашу гостью. Ужинаем сегодня при свечах!

– Раскардаш страшный! Вот тут большие размеры, – бодро крикнула Велта, – а обувь в углу. Но там вообще черт ногу сломит.

В каюте действительно царил бардак. В нос шибануло нафталином и подмокшей шерстью. Помещение напоминало нечто среднее между складом универмага и кладовкой театра. Одежда валялась на полу, гроздьями свисала с крюков, болталась длинными рядами на стоячих вешалках. Среди невзрачной скуки драпа, крепдешина и унылого твида топорщились неожиданным золотом эполеты и аксельбанты, мерцали батистовые галуны, томно вздыхал страусиный плюмаж.

– Ну и ну… – прошептала Филимонова, – Париж, бомонд… Весенне-летняя коллекция две тысячи последнего года.

– Выбирай, не робей, – крикнула хромоножка, нахлобучивая бирюзовую треуголку с павлиньим пером, – зеркало только вот тютешное, не видно ни фига.

Филимонова пошла вдоль рядов. «Выбирай, не робей», – шептала она, трогая ладонью шершавые рукава пальто, жакетов, пиджаков. «Что это такое, – растерянно думала Филимонова. – Акула, Ульрика, грузин этот… Девочка с заспиртованной пяткой… Не робей…»

Филимонова плелась, постепенно дурея от нафталина и запаха пыли. Поймала за рукав какой-то гусарский ментик, вытянула наружу. Лихие галуны и аксельбанты играли золотом на малиновом сукне.

– Ну посудите сами, – обратилась она к ментику, – кисти, позументы, мишура – ведь этого просто не может быть!

Она бросила мундир на пол и пнула ногой.

– Реквизит театра! Из Паневежиса, имени Чюрлениса театр, – откуда-то донесся голос хромоножки, – наверху еще один контейнер.

– Еще один контейнер у них… – пробормотала Филимонова, – наверху, понимаешь.

По палубе бесцеремонно прогуливались чайки. Нагло просовывая любопытные головы за брезент, тюкали глупыми клювами по радужным мыльным пузырям. Филимонова громко фыркала и, блаженно улыбаясь, подставляла голову под хилые струйки тепловатой воды, ожидая, что вода в баке вот-вот закончится, вопреки заверениям хромоножки. Пена скользила по ладным, загорелым ногам, от воды они были совсем темные, словно лакированные. Не так уж плохо для пятидесяти лет, довольно хмыкнула Филимонова и помахала Кахе, который, постукивая молотком, что-то чинил на капитанском мостике с самого начала ее купания. Кавказец уронил молоток на палубу и моментально испарился.

– Это ж какое блаженство! Даже с нафталином… Просто не верится – чистое, – довольно ворчала Филимонова, застегивая бронзовые пуговицы парадного доломана драгуна некой сказочной армии. С атласным подбоем, отороченный шнуром с тройной петлей, на рукаве – скрещенные сабли, в петлицах золотые подковки. Одернула полы, коротким щелчком сбила пушинку с эполета: – Ну-с-с, га-аспада офицеры!

Из-за обшлага торчал белый уголок. Филимонова подцепив ногтем, выудила сложенный листок, развернула. Полусмытый розовый карандаш. Квадратные буквы сложились в слова «папа я тебя люблю», обе «я» были зеркально перевернуты. Филимонова провела пальцем по буквам, сложила записку, осторожно убрала ее на место. Господи, что же с нами приключилось? Она закрыла глаза и прислонилась к контейнеру. Откуда-то пахнуло дегтем и еще чем-то горелым.

– Акулий супчик, – сипло пробормотала она, в горле застрял шершавый, горький ком.

– …И тогда посмотрел старый аксакал на молодых джигитов, задумался и… умер. Так выпьем же этот бокал за ошибки нашей молодости!

Каха Чантурия влил в себя жидкость, по-лошадиному мотнул головой и крикнул:

– А смерть придет, помирать будем!

По случаю торжественного ужина он напялил батистовую размахайку макового цвета и был одновременно похож и на цыгана, и на его медведя.

Острый профиль фрау Ульрики со стальным зачесом и тугой дулей на затылке благосклонно кивнул. Улыбка тронула губы. На Ульрике был черный сюртук мужского покроя и строгое жабо, она напоминала английского жокея.

Вино оказалось забористым и сразу шибануло в голову. Филимонова безуспешно закрывала ладонью стакан, но Каха изловчился и снова налил до краев.

– Ведь что удивительно, фрау Вагнер, – грузин ловко откупоривал новую бутыль, – что сеть выдержала. Не порвалась, понимаете, да?

– Яп-п-понский кап-прон, – заикаясь, мрачно пробурчал диковатого вида латыш в тертой моряцкой тужурке, судя по всему, не из костюмерной. Лицо у него было кирпичного цвета (и похоже, той же фактуры – Филимоновой хотелось в этом удостовериться, потрогав пальцем терракотовые трещины морщин). Седая щетина и белесые латгальские глаза, коричневые клешни с синей татуировкой и изуродованным большим пальцем. Вылитый пират – Филимонова, подвыпив, тайком даже заглянула под стол, в надежде увидеть там деревянный костыль, притороченный к культе. Увы, обе ноги морского волка оказались на месте и были легкомысленно обуты в китайские полукеды.

Хромоножка надменно поглядывала по сторонам, она вырядилась веронской сеньоритой. Платье было великовато, и Филимонова заколола лишнюю материю булавками. Она же, распустив худосочные косы, накрутила девчонке фигу «как у фрау Ульрики», воткнув в пучок пару пластиковых незабудок.

Подали суп, здоровенный котел прикатил на сервировочной тележке красномордый повар. Каха, отодвинув его, сам принялся разливать суп по тарелкам, ловко орудуя гигантским половником. Повар виновато выглядывал из-за спины Кахи, поправляя колпак и часто моргая. Что-то мямлил про отсутствие мускатного ореха и базилика. Фрау Ульрика жестом велела повару присоединиться, кивнув на дальний край стола.

Акулья уха удалась на славу, выпили за повара.

Каха тут же налил снова, поднялся и начал бесконечную кавказскую бодягу.

Филимонова наклонилась к фрау Ульрике и тихо спросила: