Алексей Иванов - Вилы

В Петре Фёдоровиче монахи усомнились: «помыслить ужасно, что покойному государю прежде чаемого общего воскресения из мёртвых одному воскреснуть»! Но ежели такое чудо всё же сотворилось, то ведь «тем воскресшим не понадобится ни царю престола своего, ни богатому имения своего» – Бог-то всем воздаст по вере. И почему государь всея Руси «только в одну Оренбургскую губернию вкрался»? Не иначе, как «Пётр Фёдорович» – просто «гнусная чучела» Емелька Пугачёв.

Шатровые башни обители чётко рисовались на стылой желтизне заката. Над селом Николаевским вырос целый лес дымовых столбов: мятежники расположились в селе на постой. Всю долгую зимнюю ночь по созвездиям гулял гул колоколов: братия молилась о спасении. 383 человека в храме приняли вторичную присягу государыне. Морозным утром 14 февраля бунтовщики пошли на приступ.

Они атаковали с той стороны, где в длинной низкой стене между бастионами располагались деревянные Святые ворота. Загрохотали пушки. В небо взмыли клубы пороховых выхлопов. Ядра, звеня, лупили по стенам. В тучах снежной пыли повалились вниз сбитые двухвостые зубцы. С башен пластами осыпалась белая штукатурка. Обитель из стрельниц тарахтела ружейной пальбой, амбразуры и печуры в подножиях стен отхаркивались ответным огнём. Колокольня гремела набатом.

Пушки бунтовщиков раскрошили Святые ворота, открывая доступ в крепость. Но уже багровел закат, и есаул Пестерев отложил штурм до утра. А к рассвету в проломе вырос свежий вал из мороженой земли и ломаного кирпича. Есаул велел наводить дымовую завесу, чтобы идти на приступ, но монастырские канониры выстрелами разнесли в щепу все крестьянские сани с горящим сеном. Мятежники и защитники сшиблись на валу в проломе под ярким солнцем врукопашную.

Монастырь защищал не только свои богатые амбары и сусеки. Он защищал храмы и гробницу святого Далмата, где на стене висели кольчуга и шлем старца, защищал библиотеку-древлехранилище и школу, ремесленные мастерские и аптекарские огороды. Грудой тел монахи перегородили вход и не пропустили бунтовщиков в обитель. Потом, в память о всех павших на этом рубеже, здесь будет воздвигнут надвратный храм.

Надвратная церковь Далматовского монастыря, построенная в память о штурме

Мятежники отступили от кровавых развалин, потеряв двести человек. Пестерев обложил непокорную обитель осадой. Три недели крестьянские пикеты стерегли монахов, вымещая ярость в коротких схватках, когда осаждённые делали вылазки.

23 февраля 1774 года истрёпанный отряд генерала Деколонга добрался до Шадринского острога. Отогревшись в казармах, солдаты замотали раны тряпками и вновь вышли на мороз – спасать монахов Далматова. Есаул Прохор Пестерев не стал дожидаться солдат. 1 марта, бросив четыре лопнувшие пушки, Пестерев увёл свою армию в бунтующие слободы Зауралья.

Зауральские слободы стояли в южной лесостепи западной Сибири, и для них не было поводов бунтовать. Климат здоровый. Поля плодородные и просторные. Налоги небольшие. Крепостного права нет. И самоуправление. С чего мятеж-то? Воинский дух Зауралья, когда крестьяне всюду строили остроги, защищаясь от казахов и джунгар, давно ушёл в прошлое, и о нём напоминали только ветхие деревянные крепости. Губернатор Денис Чичерин в письме генералу Деколонгу желчно объяснил истоки бунта: «Всему причиною пьяные наши попы».

Было дело, пили батюшки, и паству свою поили. Неукротимый поп Антонов из Курганской слободы считал, что брага – благо, надо лишь следить, чтобы мятежники выпивали непременно за здоровье Петра Фёдорыча. Этот поп за чином атамана сгонял под Оренбург к Пугачёву, вернулся и взбаламутил три слободы.

Бунтовских попов и вправду оказалось много: каждый пятый из пойманных мятежников. Но корень бунта крылся в том, что слобожане были потомками раскольников, которые бежали в Сибирь, охваченные дивными и дикими мечтами о блаженных землях и праведных царствах. За эти мечты раскольники шли даже в «огненную купель», бестрепетно сжигая себя вместе с бабами, детишками и стариками. Время не остудило их истовость. И воскресший «Пётр Фёдорыч» стал для слобожан новым раскольничьим мифом, а бунт – новой «гарью».

Сибиряки будто и не нуждались в правде о бунте. Ремесленник Рукавишников зачем-то прибежал в Тобольск и кричал на торгу, что царь Пётр и царевич Павел уже идут на Тобольск из Тюмени, а его, Рукавишникова, послали наперёд, штоб поставил три виселицы, одну – для губернатора. Горлопана запороли насмерть.

Прапорщик Поплавский повёл из Тюмени на разведку отряд солдат, но вдруг сдался мятежникам, стал атаманом, писал манифесты сам от себя и зачем-то хвастал, что нынеча жалованье у него без счёта: сколь хошь гребёт рукой из царской казны.

Неистовые попы врали, что Москва и Петербург взяты царём, что «турский салтан» идёт на Расею войной, что Пугачёв то в Ирбите, то в Ялуторовске, то в Кургане. Поле брани у попов воистину было для брани: перед боем они на все корки ругали и проклинали солдат. А потерпев поражение, попы прибегали в другие слободы и на колокольнях трезвонили благовест: якобы одержали победу.

Порой религиозный экстаз даже мешал мятежникам. Толпа бунтовщиков, шедшая на захват Белоярской слободы, была поражена чудом: сам Георгий Победоносец показал мятежникам «огромные полчища войск сибирских», и мятежники в страхе обошли слободу стороной.

В конце XIX века купцы провели апгрейд российской провинции. Её новый образ – достоинство и достаток, фигурная красота, надёжность. XX век «бил-бил, не разбил», теперь бьёт век XXI. Но «тоска», «захолустье» и «безнадёга» – совсем не то, для чего была предназначена провинция в России

Губернатор Чичерин, генерал-майор, отправил генерал-поручика Ивана Деколонга, командующего всеми сибирскими войсками, из Тобольска на помощь Оренбургу. Военными командами Зауралья руководил майор Эртман. Его отряды рыскали вдоль Тобола и Исети. Они входили в одну мятежную слободу – бунтовщики стремглав уносились в другую. Солдаты уходили – бунтовщики возвращались, как перелётные птицы. Мятежные «партии» возникали и рассыпались, сливались вместе и делились порознь, кружили по снежным степям, нападая на солдат врасплох.

Крестьянин Семён Новгородов из Утяцкой слободы ускакал за чином к Чике под Уфу. Чика дал пять пушек, а Семёну страстно хотелось получить знамя. Чика, матёрый казак, закрыл лицо ладонью и тихо посоветовал «купить объяри или тафты» и смастерить флаг самому. Новгородов улетел обратно и вскоре прислал письмо: флаг он сделал, намалевал на нём Христа и Богородицу, тока объяри или тафты не нашёл, но добыл «кановату», дак сгодится это знамя, али переделать?