Алексей Иванов - Вилы

Над осаждённой Уфой реяло знамя с изображением коня. Вообще-то на гербе Уфы была куница. При Петре I гербы городов выбили на печатях, что хранились в Герольдмейстерской конторе. Но её директор, достойный итальянец Санти, украл половину печатей и сбежал. Петербург не смог вспомнить старый герб Уфы, и буйным башкирам дали новый – коня. Куница вернулась лишь в конце XVIII века.

После двух штурмов Чика оставил Уфу в осаде. Город страдал не от голода, а от холода. Драгуны делали вылазки не на врага, а в ближайшие рощи, и башкиры охотились за дровяными командами. Пушки бунтовщиков регулярно молотили по Уфе, а отряды налетали на пикеты уфимцев, проверяя оборону на прочность.

Но в целом Ваньке Чике было не до Уфы. Он руководил всем бунтом от Камы до Тобола. Его атаманы осаждали города, заводы, крепости и монастыри. Казак Чика стал равновелик Пугачёву. По плану Бибикова, князь Голицын должен был оторвать бунту оренбургское крыло, а генерал Ларионов – уфимское. Но отряд Ларионова встал в Бакалах. «С места сдвинуть не могу!» – рычал в письме Бибиков.

Он сместил генерала и назначил командиром деташемента подполковника Ивана Михельсона. Михельсону было 34 года. Бибиков знал его по Семилетней войне и по сражениям с конфедератами в Польше. На глазах Бибикова Михельсон был ранен в бою. Этому офицеру генерал доверял. Михельсон вывел деташемент из Бакалов и повёл на Уфу, где его ждали 15 тысяч мятежников Чики.

На подходе к Уфе Чика приготовил заслон: двухтысячный отряд с 4 пушками. Михельсон решил, что разбить мятежников в их логове важнее, чем прорвать блокаду города, и обошёл Уфу стороной. Чика удивился: генералы никогда не считали бунтовщиков за войско и ценили взятые крепости, а не победы в битвах.

Логово Чики располагалось в русской деревушке Чесноковке, выросшей под горой Кургаул на обочине древнего поля йыйынов. Дорогу к Чесноковке Чика превратил в адскую западню. На этой дороге в лоб деташементу должны были ударить четыре тысячи всадников Чики, а с каждого фланга – по три тысячи лыжников. Плюс пушки.

24 марта 1774 года деташемент Михельсона принял свой первый бой: надо было пройти по дороге и занять деревню. Каре Михельсона продвигалось в громе канонады, взрывая снега, точно бульдозер. Мотором рокотали солдатские барабаны, отмеряя ритм шагов и порядок перезарядки мушкетов. Деташемент наступал как механизм. Он перемолол толпу бунтовщиков, оставив за собой в борозде сотни трупов, и въехал в деревню. Полторы тысячи мятежников сдались, все прочие бежали.

Ванька Чика-Зарубин, граф Чернышёв, с горстью казаков ускакал в Табынск, но Михельсон из Чесноковки послал туда драгун. Чика метнулся на Богоявленский завод компанейщиков. Уже смеркалось. Расхристанные беглецы набились в избу приказчика и потребовали браги. С горя они упились в дым и захрапели вповалку. Жена приказчика растолкала мужа и протянула ему вожжи: вяжи воров!

Ныне древнее поле йыйынов – просто замусоренный пустырь, на котором даже скот не пасут, потому что деревня чесноковка превратилась в посёлок элитных коттеджей. Чего не смогла добиться империя с её казнями, того добилось общество потребления

На рассвете в Табынске драгуны приняли у трясущегося приказчика сани-розвальни, в которых, как туши, были навалены связанные бунтовщики. Конвой повёз их Михельсону, а Михельсон не стал их казнить и отправил в Уфу. На переезде через потемневшую Агидель пленников хотели отбить башкиры, но конвой от них отстрелялся. В Уфе Чику заковали в цепи и отослали в Казань, оттуда – в Москву.

В Москве Чику терзал сам Степан Шешковский, «кнутобойца». Чика молчал. Его кинули в «покаянную камору», где в кромешной тьме горела только лампада перед иконой. Эта мера ломала любого упрямца. Но Чика не сломался. «Я не мог вообразить столь злого сотворения быть в природе», – признался Шешковский.

10 января 1775 года на Болотной площади Чике показали казнь Пугачёва. Едва палач поднял в руке голову Емельяна, Чику пихнули в карету и повезли в Уфу: Чику решили казнить на месте преступления. На поле йыйына у горы Кургаул возвели эшафот. 10 февраля Чика взошёл на помост и увидел Уфу на далёких холмах и ледяную Агидель, закрывшую глаза.

Золотой ларец, которым Екатерина наградила Уфу за верность

Чика-Зарубин бунтовал с Рождества 1772 года, со времён яицкого восстания против «регулярства». После разгрома на речке Ембулатовке Чика спрятал знамя повстанцев, а потом отдал его Емельяну. Чика был среди тех казаков, которые первыми присягнули Пугачёву на Таловом умёте. И любо, что напоследок он видит вольную Агидель, а не когтистые башни Кремля.

Отрубленную голову Ваньки Чики здесь же, на поле, насадили на кол лицом к Уфе. Но казаки Яика в смерть Чики-Зарубина не поверили. Уж они-то знали, что Чика спасся и под фамилией Зуморшеев дожил жизнь в скиту близ Бударинского форпоста.

«Салават» – не имя. Это боевой клич. У башкир каждый род имел свой клич. Табынцы в бою кричали «Салауат!». Юлай Азналин, старшина Шайтан-Кудейской волости, где жили табынцы, вырастил такого сына-воина, что детей потом запретили называть Салаватами.

Салавату Юлаеву исполнился 21 год. Отец его был богатым баем, и молодой Салават уже имел трёх жён – Амину, Маудию и Буран-бике, по другой версии – Гульназиру. В его юрте-тирме агукали два сынишки. Но мятежный дух повлёк Салавата на путь сэсэна Эренсэ. Пылкий Салават тоже стал и воином-батыром, и поэтом-сэсэном. Цветистые дастаны он складывал о любви к родине и к девушке Зулейхе, новой отраде его яростного сердца. А громовые песни-кубаиры Салават посвятит Пугачёву: «Емельян, батыр великий, будто лев разбушевался, смерч поднял по всей даруге…»

В начале пугачёвщины отца рядом с Салаватом не было. Юлай Азналин командовал башкирским отрядом, который в составе российских войск громил в Польше конфедератов – хотя конфедераты хотели от России примерно того же, что и башкиры. Башкиры бунтовали против порядков внутри империи, но всегда защищали внешние интересы державы. А Салават управлял волостью вместо отца.

Как и все старшины, в октябре 1773 года он получил приказ князя Уракова собрать воинскую команду и явиться на пристань Стерлитамак. Здесь князь Ураков формировал конный корпус из тысячи башкир, чтобы идти под Оренбург на Пугачёва. Салават привёл сотню всадников. Мятеж яицких казаков был ему чужим.

Памятник Салавату в городе Салават

Князь не знал, что в его войско затесался сын Кинзи Арсланова – Сляусин Кинзин. Сляусин говорил негромко, но правду можно и не кричать. От Агидели корпус направился к Московскому тракту. Башкиры скакали вразнобой и спорили. А на тракте в деревне Биккулово они столкнулись с казаками Чики и Овчинникова. Казаки шли бить генерала Кара. Башкиры озадачились: кому помогать – солдатам или казакам? Они мрачно засели в деревне и стали ждать, чья возьмёт. С победой вернулись казаки. И башкиры двинулись под Оренбург вместе с победителями.