Владимир Сотников - Улыбка Эммы

– Вот и прекрасно. Уже что-то общее. Присядем?

Сейчас я все скажу, подумал я. Объясню. Неужели ему и так не понятно?

– У вас что-то случилось? Вы пропустили занятия.

Хорошо, что он так сказал. Это добавило мне решимости.

– Вы все про меня знаете? Я отпросился, чтобы съездить домой. И все. Разве я обязан отчитываться?

– Не обязаны, – усмехнулся он. – Но вы помните наш разговор? Вы пропали, я думаю: вдруг человеку помощь нужна?

– Нет, не нужна.

– Это хорошо. А кстати, вы никуда ничего не посылали нового? Я имею в виду литературные журналы.

– А что?

– Да мало ли что. Знаете, как долго они там читают. Можно ускорить процесс. Поверьте, безо всякого видимого участия. Есть масса способов.

Я вдруг почувствовал, что сейчас просто уйду. Так я всегда уходил с комсомольских собраний, со всяких конференций. На меня накатывало онемение, и я выходил из зала.

– Ну что вы молчите? Есть что-то новенькое? Написали?

– Но это… мое дело. Только мое, понимаете? И вообще… Если надо, вызывайте на допросы!

– Да какие допросы! Что это с вами? Начитались, наверное? Сейчас другие времена. По-новому надо строить общество.

– Строить? В гостиницах, вот здесь, на лавочке? Элиту общества?

Я уже не мог удержаться:

– Человек, когда что-то делает, то это дело похоже на него! И вот эта ваша элита будет как вы.

Его глаза мгновенно похолодели.

– Щенок. Наверное, я ошибся. Жаль. Или не хватает тебе жизненного опыта. Что ж, Михайлов, подождем.

– Почему вы так меня назвали?

Я медленно начинал догадываться. Вот она, та самая пружина обмана.

– Ты сам так себя назвал.

Он встал.

– Что это я на «ты» перешел? Мы же еще не подружились. Да! Есть неприятная новость: для студентов отменяются отсрочки в армию. Мы бы могли посодействовать, дали б доучиться. Девушку жалко. Подумайте, зачем вам армия? Подумайте хорошенько. Бумажку с телефоном еще не съели?

Он ушел. Поспешно ушел, давая понять, что не хочет больше слушать всякие глупости.

Я сидел уставившись в землю. Не думал я, что встречусь с чем-то таким в своей жизни. Я же был сам по себе – за что меня так, мешком по голове. Из-за угла. Откуда? Откуда это зло? И вдруг я вспомнил свою фразу – ту, которую придумал, когда ездил домой. Случайность зла высекает из жизни необходимость добра. Я даже пожалел тогда, что сдал уже философию. У нас был хороший преподаватель, я бы поговорил с ним о соединении категорий случайности и необходимости как о соединении случайности зла и необходимости добра. Думал об этом в поезде, засыпая. А когда засыпаешь, даже обычные мысли кажутся значительными.

Уснуть бы сейчас и проснуться таким, как прежде.

Через месяц меня призвали в армию. С третьего курса.

Я расстроился, зато успокоился по поводу этих встреч – значит, от меня отстали. Торг не состоялся.

В армии я сразу почувствовал, что оказался в самом центре утраченного времени – его не надо было искать. Оно окружало меня. Я сопротивлялся тем, что думал. Так много и напряженно я не думал в своей прежней свободной жизни. Думал, будто говорил сам с собой, как будто выстраивал в очередь свои мысли – сначала одну, потом следующую… Я записывал все в письмах к Маше.

«Зачем поголовный призыв? Затем, чтобы ударить мешком по голове вчерашнего школьника, чтобы погрузить в грубость и тупость, чтобы сделать до конца жизни несвободным, оставив только инстинкты. Военное дело? Нас ему не учат. Оно занимает процентов пять времени. Остальное – животные взаимоотношения и бесконечное закапывание окурков. Целый участок на стадионе отведен для этого. Строем несут найденный окурок, копают яму метровой глубины и «хоронят» под хохот старослужащих. Еще не было дня без этого развлечения».

Крик души. Прямо «Поединок» какой-то.

«Сегодня я получил взыскание – три наряда вне очереди. Оказывается, я поставил под угрозу боеготовность роты. Дело в том, что ночью, проснувшись от каких-то звуков, я понял, то это плачет от холода мой сосед внизу – я сплю на втором ярусе. В казарме холодно, одеяла как сито, а двери кубрика нараспашку в коридор, в котором снег наметен из щелей. Я встал и закрыл двери. Оказывается, нельзя. Вдруг дневальный прокричит тревогу, а спящие в кубрике не услышат. Казалось бы, правильно, а на самом деле, глупость несусветная. Тогда в коридоре не должно быть стужи».

Зачем я писал это Маше? Почему впадал в эту жалобную ересь?

«Знаешь, как здесь разговаривают? Только «гы-гы». В прямом смысле. Усмехаются и говорят: «Гы-гы». Такая мода – спрашивать «гы-гы» и отвечать так же. И этого вполне хватает. Игра или защитная реакция? Всем кажется, что это смешно, но выглядит страшновато».

Мне стыдно за свои бесконечные жалобы. Но вот уже и хвастовство, и бахвальство:

«Ты не думай, мне совсем не трудно. Для деревенского человека здесь нет трудностей. К тому же я из тех белых ворон, которых трудно заклевать. Я еще тот папенькин сыночек. Как-то в самом начале меня попытались ударить. Я только отбил удар, но больше уже не цеплялись. Мы тренируемся в умывалке, обмотав руки полотенцами. Так вот, эту мою группу, человек пять, уже больше никто не трогает. Вот и от меня хоть какая польза. Но кажется, меня уважают все-таки из-за возраста. Разница в пять лет кажется этим ребятам огромной. Смотрят на меня как на дядьку».

И наконец мои нормальные слова:

«Ночью лежал на высокой своей кровати и смотрел в окно на дальние мерцающие в морозном воздухе огоньки. И подумал о том, что откуда-то, где нет времени, смотрит кто-то сейчас на меня».

Прошло полгода армии, и я наконец стал самим собой.

Вот тут они появились снова.

Дневальный вызвал меня в штаб, и полковой писарь молча отвел меня к двери без опознавательных знаков с тыльной стороны клуба.

За столом, освещенным настольной лампой, в полумраке сидел лысый старичок. Полковник.

– Если что, будешь приходить сюда без приглашения, но в такое же время, – не глядя на меня, сказал он.

– Если что?

Он посмотрел.

– Если будет что сообщить. Что офицеры говорят, что солдаты – кто поумнее. Ты что, не понял? В Ленинград съездишь. В отпуск. Это ж совсем рядом. Так что, Михайлов, будешь со мной работать.

Я все понял, конечно. С минуту помолчал. А потом, даже неожиданно для самого себя, сказал:

– А вот это, товарищ полковник, – …

Так к месту пришлось это короткое, как выдох, слово.

Я повернулся и вышел. Он кричал что-то там, за дверью. Но что он сделает? Накажет? Наказать меня можно только с ведома моего командира. Наш ротный, капитан Киселев, казался мне нормальным офицером. Интересно, как объяснил бы ему этот полковник, в чем я провинился?

Все обошлось. Пока обошлось, думал я. Опять в меня вселились тягостные мысли. Почему эти люди выбрали меня? Как они выбирают? Может, я чего-то в себе не знаю? И как же с этим я буду писать, говорить с отцом, с Машей, просто жить?