Владимир Сотников - Улыбка Эммы

Мы выехали на учения. В армии это как водяное перемирие в джунглях, потому что появляется осмысленное занятие. Исчезает деление на молодых и старых, никому и в голову не приходит хоронить окурки.

И жизнь в лесу меня радовала – я соскучился по деревьям, по дыму костра.

Меня удивляло, что именно на учениях солдаты просили меня придумать для их писем девушкам какие-нибудь душевные фразы. «Чтобы она почувствовала», – говорили они. Скольких я так обманул?

На нашу точку приехала комиссия. Я как раз колол дрова для кухни на небольшой полянке рядом с лагерем. Из аппаратной выскочил командир взвода, построил всех, доложил. И вдруг я узнал в одном из приехавших офицеров Вадима Вадимыча. Хоть это и не похоже было на правду, но я не сильно удивился. Ведь даже в какой-нибудь старой коряге мне иногда виделась его ухмылка.

Вот и он, подумал я безо всяких уточнений – каким образом, откуда? И он, скользнув по мне взглядом, будто дал понять: а как же иначе?

Нам скомандовали разойтись, и я вернулся к своим дровам. Взялся опять колоть, хотя раз за разом промахивался. Вот он подошел, присел рядом на чурбачок, огляделся, нет ли кого-нибудь рядом.

– Освоились? Даже дерзите старшим офицерам. Это совсем ни в какие ворота…

Это он о полковнике, понял я.

Я молчал и думал, как бы и ему сдерзить. Но не знал, что сказать. Волнение было такое, что руки тряслись.

– Молчите? Ну что за несговорчивость такая? Там девушка ждет, а ей карьеру надо устраивать, преподавать. Куда она пойдет?

– Девушка тут ни при чем. Я, кажется, дал понять, что у меня с вами ничего общего.

– Ну как это ничего? Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, как говорится. Надо это осознать. Когда вернетесь, придется ведь жизнь устраивать.

– Без вас.

– Не получится. От нас так просто не уходят.

Я глянул на него, как будто впервые увидел.

– Я не был с вами!

– Ну как же не были? Я характеристику на вас хорошую составил. Приложил к расписке.

Лучше бы он не говорил это. Может, так бы и препирались дальше. У меня перед глазами мелькнули белые бумажки, и я с каким-то яростным вдохом замахнулся топором, словно стремясь разрубить их. Он испуганно отшатнулся. Может, решил, что это я на него?

Мгновение остановилось, я увидел перед собой распластанную на чурбаке кисть руки, на которую опирался, и ударил по ней. Судорожная боль, как когда-то при ударе молнии в эту же руку, сковала ее. Я увидел отскочившие пальцы и услышал противный тоненький писк. Это пищала кровь, разлетаясь струйками, как из прорванного шланга. Два пальца прыгали по траве, сгибаясь. Третий висел на коже. Я поднял почему-то один, сунул в карман… Боль заставила сжать левую руку правой, прижать ее к себе, согнуться всем телом.

Я мычал сквозь зубы, покачивался и видел, как он поспешно убегает, проламываясь сквозь кусты.

Больше я никогда в жизни не встречался с этими людьми.

Меня отвезли в больницу. На следующий день приехали ротный с командиром взвода и попросили написать объяснительную о неосторожном обращении с инструментом.

– Служить сможешь? – спросил капитан Киселев. – Замнем это дело.

Я был совсем не против.

Даже сейчас, спустя многие годы, написав об этом, я вдруг почувствовал, что мир покосился, как картина – висела на двух веревочках, и одна оборвалась. Не хотел я этой кульминации. Ужас объял меня. Мне надо вернуться к себе.

И как спасение я увидел во сне Инну Ивановну. Она была врач, приняла в роддоме и моих детей, и детей всех моих друзей. Эти приехавшие откуда-то дети бежали ей навстречу. Я даже отмахнулся от ничего не значащей во сне мысли о том, что Инна погибла. Вот же они, – думал я, – и вот их счастье.

Я люблю ранним утром выйти из дому, когда никого нет в мире, когда кажется, что внешняя жизнь только начинается. Любая мысль становится новой и сразу же улетает вперед, чтобы потом вернуться или терпеливо дожидаться в будущем. На самом деле эти новые мысли отлетают, как молекулы воздуха от моих глаз, от одной-единственной, от главной.

Вот так живу и не знаю, что такое это главное. Я все думаю о невыразимом.

А если действительно вспоминать начало жизни, я помню светящийся шар, из которого вдруг выплеснулся, как протуберанец, и устремился ко мне прозрачный свет. Это жизнь нашла меня и узнала, потому что первым начал я – помню свое усилие чувства, без которого я так и остался бы невидимым.

И если бы мне предложили выбирать, каким должно быть первое мгновение моей жизни, я бы ничего не менял.

Вот и сейчас я стою на перроне вокзала, встречая отца, глядя на выплывающий из мерцающей темноты поезд. Протуберанец. Он скользит к платформе по прямой линии, но сколько же он обогнул препятствий, думаю я, прежде чем приблизиться ко мне?

Мы долго не виделись с отцом. За это время я опять стал представлять его молодым, как будто и сам вернулся в прошлое. Думая об отце, мне не надо видеть ни его лица, ни фигуры, ни жестов. Он стал для меня отражением моих чувств, стал в конце концов мной. Иногда в воспоминаниях я замечаю, что мы заменяем друг друга, как часовые на посту, и никто не видит подмены. Никто – потому что нет там свидетелей. Разве только дух святой, улыбаюсь я и вспоминаю самое непонятное для меня детское выражение – во имя отца и сына и святого духа, которое я в зримом воплощении видел как две наши с отцом фигуры в ночном тумане. Туман, над которым наши головы плыли на лугу возле нашей речки, и был в моем детском представлении этим духом.

Наверное, из этого тумана соткалась для меня прозрачная, колышущаяся на фоне окна занавеска, к которой обращал я свои чувства и беззвучные слова. Поэтому нет для меня пустоты молчания и одиночества.

Я оглядываюсь вокруг себя и вижу, что на перроне никого нет. Вокзал в такое время – тревожное место. Последний предутренний час, последний час темноты. Кто-то виднеется вдалеке на платформе, но эта одинокая фигура только доказывает собой пустоту этого мира.

Время идет не так, как всегда. Оно приостановилось или вообще замерло. И мне кажется, что это я наконец возвращаюсь откуда-то издалека, из неизвестной пустоты, и чувствую себя блудным сыном, и на меня, как вода с горы, проливается предчувствие понимания и прощения.

И еще я думаю о том, что не только я, но и отец наконец возвращается.

Я вижу, как он, семнадцатилетний, уходит в толпе своих ровесников за деревню, и дорога стремительно поворачивает, огибая овраг, и молча из улицы выходят женщины – они зажали рты ладонями и молчат. И вдруг оглядывается один, машет рукой и кричит – и женщины срываются вдогонку и голосят во весь голос, и тогда два солдата стреляют вверх над женщинами, словно поливают их водой.

Мне кажется, что я сейчас рассказываю об этом кому-то не верящему мне, и мой слушатель, как тень, растворяется в темноте. Поезд останавливается. И отец удивленно, как ребенок, смотрит на меня из окна вагона.