Владимир Сотников - Улыбка Эммы

Почему-то вспыхивает во мне воспоминание из раннего детства – угол моего деревенского дома, из-за которого я, прячась, выглядывал, смотрел на огромное высокое облако. Оттуда, с высоты, обращен был на меня чей-то взгляд. Я не знал, кто это смотрит, но почему-то представлял при этом молчаливое и печальное лицо отца.

Мы стоим на перроне. И вдруг он спрашивает: что, сынок, опять думаешь о главном?

Я улыбаюсь. Оказывается, он все помнит.

Как сильна была моя неуверенность в себе. Сомнения не давали мне решимости.

Говорил ли я ему о словах, которые должен написать? О том, что я чувствовал себя человеком никогда не существующего в мире занятия – бесконечного приближения к ощущению жизни? О времени, которое вдруг при этих мыслях проносилось сквозь меня, оставляя в груди пустоту?

Как мы живем во времени? Гудит вокруг что-то, как тишина в ночи, и мы думаем о прошлом, удивляемся существованию предметов и вещей в памяти, они живее, чем были когда-то, потому что наконец осчастливлены вниманием, дождались в своей безграничной и темной вечности. Я всегда смеюсь над собой, когда думаю о времени как перетекании будущего в прошлое через мгновение, в которое я думаю об этом. Разве может быть так просто? Ну и ладно – успеваю я подумать, освежив себя началом мысли, которая, я знаю, сейчас поспешит затухнуть, потому что не успею… Это как сон перед смертью – нелеп отдых перед вечным покоем.

И мне сейчас приятно знать – как будто смотрю старые фотографии, где я с детской улыбкой, в которой угадываю все в себе лучшее, растраченное потом по жизни, – есть, есть самое главное дело. Я занят временем. Время заполняет меня. Ради этого не жалко сомнений.

Отец оглядывается и говорит, что вокзал безлюдный, как во сне.

Я сам подумал о том же.

Возвращение всегда похоже на забытый, но вспыхнувший сон.

Мы с отцом – как мне сейчас показалось, два самых придуманных существа – идем по пустынному перрону, и застывший перед тупиком поезд кажется натолкнувшимся на препятствие во времени.

– Никогда еще, – сказал отец, – никогда еще я не чувствовал, что жизнь идет так, как надо. Все ждал, что это наступит.

Как избежать пошлости? Как избежать исполнения замысла? Я чувствовал себя пойманным в свои же сети. Вот я написал об отце, вот он приехал, вот я дам ему почитать. Круг замкнется. Где выход? Где ветер неизвестности, приносящий ощущение простора? Я чувствовал, что где-то в космосе несется такая же планета, как я, и смеется надо мной. Нельзя рассчитать свою жизнь.

Маша спасла меня. Когда в очередной раз они вернулись после очередного музея – отец словно поставил себе целью посмотреть все, что не видел до этого в жизни, – мы пообедали, он прилег отдохнуть, а мы с Машей остались на кухне. И она рассказала, как они зашли в детское кафе, в котором на стенах висели картинки из сказок. Отец посмотрел на старуху у разбитого корыта и сказал, что всегда, взглянув на эту картину, вспоминает своего деда. Тот читал ему эту сказку, когда он был маленьким, когда у него отнялась речь от испуга.

– Эх, старуха, – вздохнул тогда дед, закончив читать. – Не корыто у тебя раскололось, а совесть.

Всю жизнь отец помнил эти слова. И совесть стала главным в человеке.

Как передается от одного к другому, как одно живет в другом, подумал я. Как улыбка Эммы.

– Ты ничего не бойся, – сказала Маша. – Не бойся дать ему читать. Он все поймет.

Тысячи раз я это представлял – как он будет читать. Долго, потому что читает сейчас через лупу, и от этого сложится впечатление, что он изучает не только каждое слово, но и каждую букву. Потом так же долго, как читал, помолчит. И наконец, не зная, как точнее выразиться, даст мне понять, что ему не нравится первая фраза. Бог видит не все. Не нравится всего лишь одна частица «не».

Я попытаюсь объяснить, что это «не» означает всю литературу, и всю музыку, и всю живопись, и все-все, что человек думал и говорил, что понял во всей этой жизни и вселенной, в которой оказался только для этого – чтобы рассказать. И когда расскажет, то все станет видимым.

Я знаю, что он ответит – что все равно Он видит все.

Да, скажу я.

Теперь Бог видит все.