Ариадна Борисова - Всегда возвращаются птицы

Легкий взлет девичьей руки, попытавшейся прикрыть нежное тело, прекратил чудовищный припадок, ужаснувший парторга, пожалуй, больше, чем девушку по имени Изольда Готлиб. «Я – маньяк, – сообразил Борис Владимирович в какую-то долю секунды, отделяющую его от преступления. – Маньяк одной девушки, которая меня не любит».

Он был не в силах сообразить: финал или ничего? В обманчивое слово «ничего» (ничего-ничего, все о’кей) как будто вложена надежда, но тут Борис Владимирович на мгновение вошел в пределы, недоступные человеческому пониманию, и вдруг всем захлебнувшимся в страхе разумом постиг уклоняющийся смысл слова. «Ничего» – это не сама смерть. Смерть на самом деле – асфиксия последних вздохов, конвульсия задвигаемого занавеса: финита ля комедиа, товарищи, пожалуйте оставить на третий день аншлага цветы, рыдания и речи. А пресловутое «ничего» – не что иное, как послесмертие. Полное, беспредельное, абсолютное небытие. И только поэтому он не сдох.

Спастись от всепоглощающей страсти ему повезло на грани безумия. Театральная девушка принесла записную книжку Андрея Гусева. Борис Владимирович забрал ее домой, полистал не без любопытства. Вооружился очками – почерк был каллиграфический, очень мелкий – и зачитался.

Гусев писал стихи. Далекие от соломоновской Песни песней и эротического пыла, несмотря на выписки из соловьевского трактата о плотской любви. Юнец любил не женщину. Умилительно нелепый мальчишка признавался в любви земле, людям, богу – последнее показалось Борису Владимировичу особенно занятным. Безотцовщина, – усмехнулся парторг, и сердце дрогнуло. В старое доброе время сентиментальный юнец влачил бы жалкое лагерное существование или был бы казнен. Одно стихотворение он только начал:

Борис Владимирович не отказал себе в удовольствии поиграть в буриме. «Всегда мне грядущее снится», «Всегда есть, к чему устремиться» и так далее. В наплыве поэтического настроения его захлестнули подавленные любовным мороком воспоминания: маманька Варвара Ниловна, с печальным вздохом погладившая однажды по голове, – росток мой белесенький; веселый огнь Роберта Иосифовича, зажегший в бледном пугале искру жизни; поездки со сбором антропологических данных по лагерям, с тайной радостью превосходства над теми, кто потерял человеческий облик. Вспомнился и скрыто трепещущий интерес к существам, бывшим некогда мужчинами и женщинами. Только разница в гениталиях отличала пол того или иного скелета, обтянутого шершавым чулком сухой кожи… Не исчезни Роберт Иосифович где-то в необъятном мире, может, и в его денщике к зрелым годам проснулась бы склонность к науке. Ведь учился же, карабкался, превозмогая себя, наполнялся знаниями, необходимыми для многих превосходств над людьми. Набивал мозги поверх сохранившихся в памяти книг сокровенной библиотеки, хотя не прикипел ни к рекомендованным Робертом Иосифовичем знаниям, ни, собственно, к власти. Просто выполнял завещание кумира: «Иди, Борька. Будь, как я». Выбивался к собственному потолку, большего не алча, никому не завидуя. И вот на рубеже ускользающих сил и лет возьми да напустись на него колдовское еврейское наваждение… бес в ребро, гиблая блажь и мировой агрессор Израиль! Как мог он, Борька, предать своего Отца и Учителя?!

Как-как. Так же, как неблагодарный народ предал своего.

Очень кстати поступило к Борису Владимировичу серьезное предложение из органов. Пригласили на должность некрупную, но вполне достойную, не то что топкое бултыханье в институтской бестолковщине, с ее предосудительно заносчивым административно-преподавательским составом. И эти, «свои»… вспомнили, гады! А нечего было разбрасываться проверенными на сто рядов кадрами.

Борис Владимирович сидел на даче, вертел в пальцах рюмку-яичко а-ля Фаберже, зеленой эмали, забранную серебряной сеточкой. Наслаждался коньяком, свежим воздухом из распахнутой форточки. Вокруг настольной лампы, с шорохом тукаясь о твердый матерчатый абажур, бесилась мошка. Закрыв глаза, Борис Владимирович порывисто сжимал, тискал диванную подушку и отбрасывал ее в сторону, продолжая беседу с висящей на стене репродукцией, словно не было только что безысходных объятий с подушкой… Насмеялась над ним Суламифь. Накручивались обида и гнев – зачем смутила, зачем манила в обманчивые рощи небытия?..

В полночь, когда бутылка порядком опросталась, Давид, то бишь Роберт Иосифович, молвил: «Дурак ты, Борька. Микеланджело учился у Гирландайо, а ты, хоть и не гений, меня вспомни, мои над человечьими душами научные опыты». В Борисе Владимировиче от этих слов внезапно воспрянул, худосочным росточком зашевелился инстинкт самосохранения. Инстинкт рос стремительно и к утру стал превыше слабого, подверженного страстям тела. Превыше любви.

На восходе посетила мысль гениальная и простая: сделать с душой Суламифи то, что мечтал сделать с ее телом. А заодно избавить институт от Гусева с его вредной религиозной направленностью. После со спокойным сердцем можно отправляться на новую-старую работу. Спасибо за подсказку, Роберт Иосифович.

Позже Борис Владимирович сжег рукописи Андрея. Сжег за год до того, как в журнале «Москва» появился роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», и за три года до прочтения одолженной у знакомого (только быстро, Боря, вещдок) самиздатовской подшивки в клеенчатой папке. Триста двадцать с лишним листов перепечатки пролетели как миг. Борису Владимировичу доводилось видеть «Дни Турбиных» в МХАТе еще до войны – неплохо, и пресса отзывалась восторженно. Но эта книга его потрясла. Оригинальным образом трактовал писатель Библию, и трансцендентное «ведомство» Воланда описал с психологической достоверностью.

Рукописи не горят? Горят, дьявол их побери! А те, что не горят, рассекречиваются не скоро… не скоро… Может быть, никогда.

Борис Владимирович рассчитывал, что Ларисе понравится замысел устроить судилище, и не прогадал. Лариса сама предложила пригласить проректора и декана от лица комсомольского актива.

Парторг, разумеется, загодя все подготовил к искупительной жертве во имя непорочной репутации института. Собрал все подписи и бумаги, включая ходатайство бюро комсомола. Лариса, похоже, так и не смекнула, что урок нравственности, преподанный впавшей в заблуждение студентке Изольде Готлиб, действительно был представлением.

…Да, как-то надо прижучить декана с его развязавшимся не к месту языком. А тогда Борис Владимирович не нашелся что ему веско ответить. Смотрел на Изольду и гадал: почему выглядит болезненно, зачем волосы состригла? Наитие подсказало: не чиста! Чужая девушка сидела перед парторгом с опущенной головой, засыпая от стыда и омерзения.