Ариадна Борисова - Всегда возвращаются птицы

– Мотай, Люба, мотай, – раздраженно откликнулась первая.

– А че ты меня, Альбина, гонишь-то? – обидчиво дернулась черноглазая Люба.

– Я раньше тоже думала: уеду в тепло и не вспомню, где родилась-выросла. Уехала в Одессу. И где сейчас я, и где мой теплый край, веселый город Одесса? Как был, так и стоит у Черного моря, а я – на Севере и за ней не скучаю. Уезжала-то, выходит, для чего?

– Ну?

– Для того, чтоб дошло: здешняя я! А ты, Люба, едь, ты, может, других особенностев человек и где угодно сумеешь прижиться. А если нет, так домой, как птица, прилетишь и счастлива будешь, что вернулась, и каждому знакомому дереву поклонишься – родное!.. Земель-то много разных – красивых, теплых, а эта – одна внутри у тебя, и душу от нее не оторвешь, так же как другую землю в душу не запихаешь и счастливой не станешь от другой… Вот и эта девочка к родине потянулась, хоть и грамотная. А ведь могла со своим образованием остаться в центре. – Женщина ласково посмотрела на Изу.

Грунтовый тракт стелился по взгоркам, блестя камешками и истончаясь на горизонте змеиным хвостом. По обеим сторонам дороги вспархивали березовые перелески. Вымахнула навстречу и осталась позади деревушка в десяток дворов, с якутскими коровниками на задворках – диковинными для неместного жителя мазанками из вертикальных жердей и коровьих лепех. Передергивая кожей, коровы отгоняли оводов и щипали придорожную траву. Порой одна останавливалась поперек дороги, задумчиво двигая замшевыми губами, и поднимала навстречу автобусу волоокую морду. Машина уважительно огибала созерцательное животное и мягко, как по шоссе, катила дальше.

– С тобой, Игнатьич, радость ехать, – сказала водителю Альбина. – Не то что с Лукашиным. С ним всю дорогу качает, будто он не людей, а чурки с глазами везет. И пыль в окна летит – не продохнуть.

– Так я ж старше, – весело блеснул он глазами.

– У Лукашина тоже стаж приличный. Дорога та же, и по времени одно к одному выходит. А все равно не как с тобой.

– Так он младше.

– Старше, младше, – засмеялись женщины, и шоферский живот задрожал, как от маленького землетрясения.

– Я на войне был, а Лукашин не успел по младости.

– Война-то при чем?

– Он же людей всю жизнь возит.

– А ты – не людей? В чем разница?

– В привычке, милые мои, в привычке. Я на фронте снаряды возил. Каждый день четыре года…

Покуривая на остановке в окно, Игнатьич поинтересовался:

– К кому приехала-то?

– На покос, – смешалась Иза.

– Рано еще на покос, – улыбнулся он. – А то к нам заходи. Я – дядя Федя Бурыкин, Федор Игнатьич. Вон мой дом стоит. Чаю попьем, жена пирожки должна была постряпать. Если недолгие твои дела, у меня через полтора часа еще рейс в город.

– Спасибо… Мне на алас Васильевых сходить надо.

– Надо так надо. Ну, всего доброго тебе. – И водитель снова улыбнулся Изе широко и жизнерадостно, как улыбался маленькой Изочке дядя Паша.

…Она бежала по лугу, по земляничной просеке, сквозь старый ельник, босая, нисколько не запинаясь о холмики, ямки и оголенные петли ветвей. Руки привычно разгребали дикие лохмы еловых лап над влажными ложбинками, ноги помнили исковерканные коровьими копытами сырые тропинки – вспомнили и ту детскую легкость, с которой Изочка носилась по ним наперегонки с Сэмэнчиком. Юные елки повзрослели, зеленый воздух остро пахнул землей.

На косогоре издалека показалось по-новогоднему нарядное шаман-дерево. Солнечный зайчик скакал на серебристой табакерке, воткнутой в усыпанную ржавой мелочью горку подношений у комля. Время обесцветило ленты на волосяных шнурах, и лишь на одной реял кумачовый лоскут, как снегирь, залетевший в стайку воробьев. Найдя голубоватую атласную ленту, Иза привязала рядом новую синюю и прижалась щекой к медной чешуйчатой коре. Внутри теплого ствола трепетали налитые смолистой кровью жилки, тихо гудела жизнь.

Поверх не вошедших в силу трав покачивались на ветру венчики полевого вьюна, желтые фестоны одуванчиков и пеной взбитые хлопья кашки. Глаза разбежались, заблудились в сумасшедшей пестроте, – якуты говорят, что от разноцветья зрение в первый миг «сходит с ума». Когда глаза опомнились, впереди показалось бирюзовое озерцо. Вблизи стало понятно, почему оно почудилось большим – круглый водоем окружало пышное кольцо незабудок. Иза глубоко вдохнула многослойный, терпкий, нежный, горьковатый, медово-мятный воздух аласа – летучий кумыс короткого лета. Им никогда не напьешься, не надышишься, и малым стебельком не надышишься, не вберешь в себя весь его животворимый дух. Здесь Изочка с самыми близкими ее сердцу людьми заготавливала сено для коровы Мичээр, здесь каждая пядь земли была полита их потом. Сок этой земли, впитанный с молоком матушки Майис, тек в венах Изы. Бросив сумку с туфлями, она упала навзничь, зная, что больно не будет – трава спружинила, приняла ее, как птицу в ладонь. Щек касались тугие стрелки черемши, лепестки шелковой дремки и клевера, сквозь механический стрекот кузнечиков уши ловили прозрачные голоса прошлого – вокруг тоньше пуха плавали незримые воспоминания.

…Ладони Майис вертели в сливках с голубикой гладкую палочку с волнистым кружком на конце.

– Это ытык, огокком, – объяснила Изочке Майис, – по-русски – мутовка. Я взобью ытыком кёрчэх из сливок. Видишь, ытык кругами втягивает сливки в середину, делает их крепкими и высокими. Похоже на то, как растет человек.

– Человек похож на сливки? – удивилась Изочка.

– В чем-то – да, – засмеялась Майис, – а движения ытыка – на ход жизни. Человек втягивает в себя прошлое – память о бабушках-дедушках, живет настоящим, думает о будущем и поднимается в кругах жизни выше и выше. Так из «жидкого» он становится твердым, сильным, мечты его сбываются… Ытык – небесная вертушка предков, мудрая у него душа.

– Разве у вещи бывает душа?

– Она есть у всего живого.

– Ытык – живой?!

– Эта вещь выстругана из дерева, а оно – живое.

– Человек тоже выструган из дерева?

– Нет, человек создан любовью из плоти и крови.

– А Мария говорила, что человека создал бог.

– Бог и есть любовь, огокком.

Наверху колыхалось море, и парил орлан с полуденными бликами на крылах. Иза целовала цветы и воздух, ее дыхание сливалось с земным, – ийэм, матушка моя, ийэм.

По якутскому поверью, у человека тройная душа – воздушная, земная и материнская. Земная отвечает за физическую силу и здоровье, воздушная растит-пестует дух и волю, материнская дарит разум, чувства и способность сопереживать. К материнской душе крепятся солнечные поводья жизненной энергии Сюр: свой род якуты ведут от лошади-солнца. Новорожденный жеребенок, впервые поднявшийся на дрожащие ножки, зовет мать: «Мэ, мэ!» Так же – «Мэ-мэ» – плачет якутский младенец, и мать дает ему грудь: «Мэ, эм» – это значит: «На, соси». Мягкий звук закругляется, возвращается с теплом молока и ласки. Ийэ по-якутски – «мама», ийэм – «матушка моя».