Александр Проханов - Убийство городов

– Пушкина брали школьники и молодые мамы, чтобы читать детям сказки.

Они молчали. Он не знал, что сказать. Казалось, все слова исчерпаны и нужно уходить.

– Хотите, угощу вас яблоками? – спросила она.

– Конечно! – просиял он, чувствуя, как остановившееся время радостно хлынуло вперед.

Они вернулись в сени, и она впустила его в горницу. Комната была солнечной, с белыми занавесками на окнах. Белела печь. На высокой кровати пестрело покрывало, высились подушки, одна другой меньше. На столе в вазочке стояли сорванные в саду колокольчики. На стуле в плетеной корзине сияли глянцевитые, румяные яблоки. Комната была наполнена теплым благоуханием, светлой и чистой женственностью. У Рябинина сладко дрогнуло сердце, и он не решался шагнуть в этот свет, спугнуть эту женственность видом своего потертого автомата, стоптанных бутс, несвежей одежды.

– Ну что же вы, проходите!

Рябинин поставил автомат у порога, стянул бутсы и в носках прошел к столу и сел, глядя, как женщина берет из корзины яблоко.

– Меня зовут Николай. А вас?

– Меня Валя.

Рябинин беззвучно повторил ее имя. Оно было округлым, теплым, пахло яблоками.

– Вот, возьмите. – Она протянула ему яблоко, красное с одной стороны и золотисто-белое с другой. – Когда из пушек бьют, яблоки падают. Вчера очень много нападало.

Он ел яблоко, вкушая его медовую мякоть, а она сидела напротив, чуть улыбалась, словно ждала, когда подействует на него пьянящая сладость.

Теперь он видел, что глаза у нее серые, теплые, с притихшим в них ожиданием. Словно чего-то терпеливо ждала, быть может, с самого детства, а оно все не шло, не являлось. Волосы у нее были золотистые, выгоревшие на солнце до белизны. У маленьких розовых ушей свивались в трогательные детские локоны. На узкой переносице виднелись веснушки, которые появились, когда она ухаживала за солнечной клумбой. Губы улыбались, но улыбка была несмелая, готовая исчезнуть. И тогда уголки рта опустятся вниз, и в голосе дрогнет рыдающий звук. В вырезе голубого платья виднелась загорелая шея, но ниже, где начиналась ложбинка груди, кожа была белая. И глядя на эту незагорелую ложбинку, Рябинин испытал к этой женщине нежность, трогательное волнение, от которого стало влажно глазам.

– А вы откуда? Вы кто? – спросила она.

– Я из Москвы, писатель, – ответил он и смутился. Никому за это время он не признавался в своих литературных пристрастиях. А теперь вдруг обмолвился и пожалел.

– Писатель? – Брови ее изумленно взлетели. – Может быть, в библиотеке есть ваша книга?

– Нет такой книги. Еще не написана.

– Зачем же вы здесь? – Она повела глазами к порогу, где прислонился к стенке автомат. – Я думала, писатели сидят за столом и пишут, а вы на войне.

– Хочу написать об этой войне.

– Я думаю, когда весь этот ужас закончится, люди захотят читать книги о любви, о природе, о семейном счастье. Они захотят поскорее забыть о войне. – В ее голосе вновь прозвучал рыдающий звук, словно ручей тихо плеснул в блестящий на солнце камень.

Рябинину вдруг захотелось открыться ей, рассказать о своих мечтаниях, глядя в тихие серые глаза, чувствуя на губах душистый вкус ее имени.

– В моей книге я напишу о героях, о мучениках, которые оставили свои дома, своих жен и детей и пошли воевать по зову совести. Они погибают, совершают подвиги, умирают в застенках. О них не должны забыть. Они не могут исчезнуть из людской памяти. Я напишу о них, чтобы они не были забыты.

Она смотрела на него изумленно. Ее губы вздрагивали, словно она повторяла его слова, чтобы лучше запомнить. Он испытывал к ней доверие. Своими изумленными бровями, вздрагивающими губами, трогательными веснушками она побуждала его говорить. Он смотрел на нее, как смотрят в зеркало, видя свое отражение.

– Я напишу книгу, которая будет похожа на церковь. Ее главы будут как фрески. Герои моей книги будут как святые с нимбами. В руках у них будут автоматы и гранатометы. На стенах церкви я нарисую сцены боев за Донецк, штурм аэропорта, схватки на блокпостах. Опишу оборону Луганска, охваченные пожаром дома, рукопашные бои. И те собачьи глаза в ночи, похожие на злые рубины. И тот дворец с колоннами, в который вгрызались снаряды. И какой-то безумный шаман танцевал с бубенцами и лентами. Мы шли сквозь бурьян, и вся моя одежда была в колючих семенах, которые жгли мое тело. И тот источник, в котором я смывал с себя кровь, а потом бежал навстречу полыхнувшему взрыву. И убитый комбат Козерог лежал, как резиновый, и шея его была завязана в узел. Там будет Саур Могила, бронзовое изваяние пехотинца, у которого снаряды выбили оба глаза и вырвали нос, словно солдата пытали в застенке. И моя ночная молитва, в которой я благодарил неведомого ополченца, чью военную форму с пулевым отверстием ношу по сей день, и она защищает меня лучше бронежилета. Это пшеничное поле, изрезанное танками. И Артист, который самозабвенно играл на аккордеоне. И вдруг появились вы в своем васильковом платье. Я мечтал подойти, коснуться вашей руки, пригласить на танец.

Он умолк, вдруг почувствовав неловкость своей исповеди. Она могла показаться ей странной и неуместной. И он смущенно молчал.

– Пригласите меня на танец, – тихо сказала она.

Поднялась и встала перед ним. Поднимаясь навстречу, он видел прозрачные складки шелка у нее на груди, обнаженную по локоть руку, золотистую от загара. И начинала звучать тихая упоительная музыка, созданная из бледного солнца, стоящих в вазе цветов, запаха яблок и его нежности, которая пела в нем. Он обнял ее за талию, чувствуя, как гибко напряглась ее спина. Сжал ее пальцы, которые слабо ответили на его пожатие. И они закружили по комнате в медленном, как во сне, танце. Он видел проплывающую мимо корзину с яблоками, томик Пушкина на столе, садовые колокольчики в вазе, автомат у порога и снова яблоки, потрепанный томик, садовые колокольчики. И у окна с занавеской, попадая в пятно бледного солнца, он испытал бесшумное головокружение, словно колыхнулась волна света, и женщина, которую он обнимал, стала вдруг драгоценной и ненаглядной. Он любил ее близкий локон, маленькое ухо, сгиб руки с крохотной голубой жилкой, вырез платья с хрупкой ключицей.

– Какое счастье, что вас увидел! – прошептал он чуть слышно. Она отстранилась, прекращая круженье. Обняла его и поцеловала жарко, сильно, делая больно его губам. И он, с закрытыми глазами, целовал ее шею, ключицу, запястье, жилку на сгибе руки. И потом, когда ее платье, полыхнув синевой, упало на пол, целовал ее груди, живот, колени, узкие щиколотки. Сквозь закрытые веки видел ее обожаемое лицо.

Они лежали, чуть касаясь друг друга. Он видел, что глаза ее закрыты, ресницы вздрагивают, а губы улыбаются, словно она хочет сказать что-то чудесное, трогательное, но не решается.