Диляра Тасбулатова - Мама, Колян и слово на букву «Б»

– Не виноватая она! Вон тот виноват! (Про парубка.) Его вяжите!

Мент говорит:

– А в чем тот-то виноват, не он же деда с полки сковырнул?

– А он (все говорят) к ей приставал, а она тогда деда начала поить…

Милиционер строго говорит всем:

– Малчать! Ваши документы! Проверил у деда документы и говорит:

– Куда направляетесь?

Дед говорит:

– Мать хоронить…

Мент подумал-подумал и говорит философски: мать едет хоронить, наверно, расстроен, вот и с полки упал…

Есть у меня прекрасная подруга Оля. Большая личность. И я порой пишу о ней рассказы.

Так вот, стоит как-то, значит, Оля в своем дворе и беседует с одной противной теткой: муж у той – номенклатура какая-то и пр. Тетка – в летах и в собольей шубе до полу. Тут выходит из подъезда татарка-дворничиха. Оля к ней приветливо так оборачивается и спрашивает:

– Ну что, Халида? Как дела, как дети? Давно мы с тобой не виделись (и прямо сияет вся, любит она Халиду, у той пятеро детишек, и женщина она прекрасная).

Номенклатура важно отплывает, раздраженная, что ее «светский» разговор (о какой-то ерунде, как Оля говорит, типа евроремонта) прервался, выходит со двора в арку. Халиде едва кивает, надменно так.

Оля, поговорив с Халидой, выходит – та, как оказалось, ждет ее на улице.

И говорит – высокомерно, чванливо так:

– О чем можно разговаривать так долго с дворничихой?

Оля вдруг тоже делает надменное лицо и говорит:

– Вы не поймете.

– ?!

– О метафизическом апостериори – это, боюсь, сложно для вас будет.

Номенклатура (рассказывает Оля) так и застыла с открытым ртом.

Как-то праздновали мы Олин день рождения.

Оля крикнула, выпив полбутылки:

– Про политику не будем! Все-таки мой день рождения! О чем-нибудь хорошем поговорим! Весна-любофф!

И, зная мою политическую озабоченность, просительно заглянула мне в глаза:

– Правда же?

– Не будем! (сказала я). – Перерыв.

Через 15 минут Оля сказала (выпив еще полбутылки):

– Пытки в НКВД были настолько изощренными, что палачи Средневековья позавидовали бы…

Две милые девушки, которых она пригласила, вздрогнули.

– Оля имеет в виду, что не давали опохмеляться (поспешно сказала я).

– Какой ужас (сказала одна из девушек, Оля в это время отлучилась). – Я с похмелья не человек.

– Причем водку давали отменную, плюс селедка – продукты тогда были натуральные… (сказала я).

Тут Оля вернулась:

– Вы о чем?

– О селедке (сказала я осторожно).

– Которой кормили выселяемых в теплушках для скота, не давая воды? (спросила Оля).

Девушка опять побледнела.

– Да нет! (сказала я, подмигнув). – Это анекдот такой, про селедку. Вуди Аллен рассказывал…

Тут девушки побежали в туалет.

Я, посмотрев на Олю, выразительно покрутила пальцем у виска.

Оля послушалась: всего еще пару раз сбилась на пытки и беспредел, но я ее ловко перебивала.

В общем, хорошо посидели.

Шли потом, песни пели.

Красивый таксист-кавказец даже вышел из своей машины и подпел:

– Сулико ты моя, Сулико…

Рассказала как-то Оле по телефону историю, как бабушка-казашка лежала с нами в больнице (в Алма-Ате еще дело было) и беспрерывно плакала.

«Бабушке» было всего-то, по нашим меркам, под пятьдесят, двенадцать детей, крестьянка, выглядела на семьдесят.

Плакала же она потому, что была беременная. Тринадцатым.

Дети, взрослые уже, ходили к ней и со мной в курилке хихикали: оказалось, что она плачет от «позора», что залетела в столь пожилом возрасте: мол, теперь дети узнают, что они со стариком «побаловались». (Выяснилось, что оба тщательно скрывали от всех свои интимные отношения.)

Старик тоже приходил и мрачно сидел у нее на койке: смотрел на нее, как на «шлюху» – мол, опозорила ты нас всех.

Смешно, по-моему.

Но дальше еще смешнее: рассказываю Оле.

Оля говорит:

– А че она плачет-то? Не от него, что ли, залетела?

Я начинаю придуриваться:

– Ну да, от молодого любовника.

Оля говорит:

– Вот молодец! В соку женщина, наверно (Оля половину из моих рассказок не слышит, все с детьми в эфире переругивается, сто дел делает одновременно, типа обед еще варит, а потом говорит что-то свое).

– Еще в каком соку! (говорю). – Роскошная женщина.

– А кто любовник-то?

– А (говорю), – молодой какой-то, красавец в полном цвете лет, поклонник Канта и поэт.

Оля говорит:

– Пушкинист, что ли?

– Неокантианец (говорю). – Философ. Немец. Кудри светлые до плеч и вообще. Белокурая бестия, короче…

– А дед что? Казахский дед который?

– А ничего. Смирился. Говорит, как у Чернышевского, дорогу уступит кантианцу или там, не знаю, неокантианцу, я не разобрала точно.

– А дед что, тоже продвинутый?

– Типа тюрколог дед. Или неотюрколог, не разобрала точно.

– Потрясающе (говорит Оля). – Романтично. Любовь не спрашивает (завела Оля свою шарманку) ни возраста, ни границ, ни ПОЛА (говорит Оля, слегка зарапортовавшись).

– Ну да (говорю я). – Он ее полюбил, несмотря на половые различия между ними.

Тут Оля, окончательно сбагрив детей на улицу погулять, вдруг просыпается:

– ЧТО????

Долго хохочет, аж визжит, а потом вдруг говорит печально:

– А я-то поначалу поверила…

Два мира, два Шапиро.

Как-то, собираясь на вручение «Белого Слона», нашей кинокритической премии, посмотрела я на себя со стороны и расстроилась.

– Ужас (говорю Оле), – жиртрест-комбинат…

А Оля (из педагогических целей, она так хитрит) говорит:

– Так что, завтра не пойдем на «Белого Слона» – раз ты стесняешься в таком виде идти?

«Ну (думаю) ничего себе… Какая бы я ни была, все же не такая уж страшная, чтоб по улицам стесняться ходить. Дай, думаю, проверю Олю».

И говорю:

– Может, это ты со мной стесняешься идти?

А Оля и говорит:

– Я? Да я хоть со Змей Горынычем пойду, лишь бы человек был хороший!

– А че, Змей Горыныч – разве человек?

– Может, стал бы (говорит мечтательно Оля). Если бы его кто-нибудь полюбил бы…

– Кто? Кикимора?

– Да хоть бы и Кикимора! Может, Кикимора – тоже хороший человек! В душе…

– Духовный? Воцерковленный? Верующий?