Маша Трауб - Наша девочка

– Перестань, не пугай детей, – велела тетя Тамара. – Ничего я такого не сделала.

– Как это Мишки бы не было? – встрепенулась Наталка.

– А так, – объяснила тетя Соня. – Мишкина мама четыре года не могла ребенка родить. Ни один врач помочь не мог. А тетя Тамара ее травами поила, и она Мишку родила.

– А что, разве так бывает, что женщина родить не может? – удивилась Наталка.

– Так, займитесь гречкой, а то я вам сейчас покажу, что бывает, а что не бывает! – рявкнула тетя Тамара.

Дядю Давида нашли и привезли домой. Его после юбилея никак не хотели отпускать и уговорили поехать в соседнее село. Он согласился, гулял на еще одном юбилее и опять начал спорить. Вот и проспорил того барашка, которого до этого выиграл. Уже и не помнил, как фотографировался с детьми, как пел песни и попал еще в одно село – не смог отказаться от приглашения, ведь это невежливо. Гусиный жир давно перестал действовать. Дядя Давид и не помнил, где находится. И если бы не Мишкин отец с тетей Тамарой, он бы домой еще не скоро вернулся, ведь у него обнаружилась удивительная способность – даже совсем пьяный он говорил замечательные тосты, какие никто не говорил. Как будто знал людей, которых видел впервые в жизни, сто лет. Даже мужчины плакали, когда он тост произносил.

А как он танцевал! Никогда в жизни так не танцевал! Благодаря своему таланту сосватал одну девушку, которую никто замуж не хотел брать, и на похоронах сказал такие слова, что вдова опять в покойного мужа влюбилась, как в молодости. Того барашка, которого дядя Давид выиграл, а потом проиграл, снова выиграл. Ему отдали деньгами, а он их отдал бедной семье, которая мечтала старшего сына отправить учиться. Получается, что дядя Давид много хороших дел совершил. Когда он еще домой не вернулся, в его дом заходили люди и оставляли во дворе дары. Тетя Соня только успевала корзины на кухню относить – там была черешня, сыры, свежее мясо и много чего еще. Несколько куриц, петух, баран. Барана тетя Соня сразу отдала семье Мишки – у них уже было два, а тетя Соня баранов не держала.

Когда отец Мишки привез дядю Давида домой, тот сразу рухнул на кровать и проспал почти сутки.

Тетя Соня молчала, как воды в рот набрала. Дядя Давид ходил за ней как на веревке и все повторял: «Птичка, прости. Больше никогда. Птичка, ну не молчи. Птичка, я так больше не могу. Птичка, обещаю, клянусь – никаких споров».

– О, мама так долго ходить может, – хихикала Наталка. – Она очень гордая и упрямая. Если уж замолчала, то будет молчать.

Я уже настолько привыкла к новой жизни, что и не заметила, как месяц, через который мама обещала меня забрать, перетек во второй. Благодаря Наталке я научилась сносно справляться с домашними делами, меня часто хвалили. По вечерам я с удовольствием вязала салфетки, и тетя Соня смеялась, что скоро я обвяжу весь дом – и за себя, и за Наталку. Мне нравилось бегать с ребятами, купаться в Тереке. Меня даже стали брать играть в казаки-разбойники, правда, под присмотром Наталки, чтобы я не подвела всю команду. Тетя Тамара говорила, что я стала похожа на нормального ребенка, и щипала меня за щеку, что означало наивысшее проявление ласки. Благодаря Наталке я покрылась ровным загаром. Лицо было просто черным. Тетя Соня с тетей Тамарой превратили мой крысиный хвостик в роскошную косу, которую я по примеру Наталки заматывала в пучок.

Мне нравилось сидеть по вечерам на скамейке перед домом и лузгать семечки – я наконец освоила это приятное занятие: зубами разгрызать семечко, вытаскивать языком ядрышко и сплевывать кожуру на землю. Нравилось смотреть на гору. Но иногда мне было очень грустно. Когда светило солнце, мне нравилось просыпаться, вставать, заниматься делами. Но когда обрушивался ливень, именно ливень – легкого, грибного дождя здесь не бывало, – то я вспоминала маму. Я уже знала, как это происходит – вдруг на небе сгущались тучи и на село кто-то выливал ведра воды. Мы сидели дома – тетя Соня пела колыбельные Тамику, который боялся грозы, тетя Тамара гадала на картах, раскладывала долгий пасьянс, я вязала, а Наталка маялась от скуки или сбегала на зимнюю кухню – строгать палки, шлифовать крючки и вязать веревки с узлами, чтобы было проще карабкаться на дерево.

В такие моменты я едва сдерживалась, чтобы не заплакать. Солнечное село вдруг превращалось в мрачное, зажатое между горами убежище, из которого нет выхода. Мне даже казалось, что мама никогда меня отсюда не заберет. И больше ничего в моей жизни не будет. Я буду кормить кур, подметать двор, потом меня отдадут замуж, я рожу ребенка и снова каждый день буду кормить кур и подметать двор. Если не куры, то будет огород, белье, готовка и другие домашние дела, конца которым нет и не предвидится. В такие «мокрые» дни я очень уставала от хлопот по хозяйству – тетя Соня научила меня чистить картошку, тетя Тамара – обрывать цветки. К вечеру у меня не оставалось ни одной мысли, кроме как добраться до кровати и уснуть. Я научилась рубить дрова, делать щепочки, чтобы разжечь печку – жара, немыслимая, испепеляющая, внезапно сменялась пронизывающим холодом. Тетя Тамара велела разжигать печь, чтобы я могла согреться. Наталка говорила, что летом никто печь не топит – дрова экономят. И вдруг тяжкое состояние, ливень, который два дня не давал выйти из дому, сменялись слепящим солнцем. Казалось даже странным, что еще вчера мы топили печку – сегодня было не продохнуть от духоты. Тетя Соня закрывала окна, и мы с Наталкой мыли в доме полы, оставляя пленку воды. Так было прохладнее. В детской комнате, где спал Тамик, тетя Тамара вывешивала на окна мокрые пеленки, чтобы не было так жарко и душно. Но даже это не спасало, и все мечтали о дожде. Я же выползала во двор и грелась. Мне очень хотелось согреться. Я сидела на самом солнцепеке и чувствовала, как жар проникает в ладони и в ноги.

– Каринка, уйди в тень, – говорила мне тетя Соня. – Нельзя девочке быть на солнце!

– Почему?

– Потому что у красивой девушки должны быть белая кожа и черные брови. Черные ресницы и алые губы. А если девушка будет загорелая, с выгоревшими бровями, она никому не понравится. Ты же хочешь быть красивой?

– Мам, мы уже загорелые! – хохотала Наталка.

На солнце у меня выгорели волосы. Я стала почти блондинкой, что очень нравилось тете Соне и тете Тамаре: они считали, что мои белые волосы – это большая ценность. Мне же нравились чернючие, как уголь, волосы Наталки. Кудрявые, густые. Я восхищалась своей подружкой и совсем не считала себя привлекательной, отчего очень страдала. Если мама меня здесь оставит насовсем и мне придется выходить замуж, то кто меня такую возьмет? Мишка точно не возьмет. Я не знала, отчего горше плакала – от осознания того, что мама меня оставила насовсем, или оттого, что я никогда не смогу понравиться Мишке.