Марина Алиева - Жанна д'Арк из рода Валуа. Книга третья

Скука на лице епископа от внимания де Шартра не укрылась. Внутренне он усмехнулся и решил, что хватит, наверное, терзать Кошона туманными рассуждениями. Но напоследок не смог отказать себе в удовольствии.

– Вспомните свой Бове, мой дорогой! Вспомните толпу, которая выгнала вас, только узнав, что Дева ведёт к городу их короля!.. А ведь гарнизон был вам предан, не так ли? Но что они могли противопоставить толпе? Как подавлять бунт, в основе которого лежат верноподданнические настроения?

Кошон заёрзал и зло посмотрел на архиепископа. Похоже, ему доставляет удовольствие ковырять эту болезненную рану – потерю епископом своего доходного диоцеза. Но де Шартр вдруг стёр с лица сострадание и, откинувшись в высоком кресле, заговорил, наконец, по-деловому, словно и не было между ними только что лицемерной и бесполезной беседы.

– Нужно время, Кошон, чтобы продажа этой девицы вашему регенту никого не побудила к каким-то решительным действиям. Мало сказать «виновна», нужно ещё и доказать! А доказательства – это документы, которые пишутся и подписываются…

Он побарабанил кончиками пальцев друг о друга и внезапно спросил, не слишком, впрочем, ожидая ответа:

– Вы знаете отца Паскераля? Это бывший духовник нашей Девы. Честнейший человек, глубоко преданный своим убеждениям! А надо сказать, его убеждения – образец нравственности для всех нас! Так вот, недавно мы много часов провели в беседе о том, насколько Жанна была разумна и неразумна в своих делах, и, знаете, преподобный Паскераль согласился со мной, что многие её поступки не соотносимы со званием Божьей посланницы! Это было как раз после того, как пришли сведения о казни этого бургундского капитана… Как там его?..

– Франк д» Аррас, – подсказал Кошон.

– Ну да… – кивнул архиепископ. – Преподобный Паскераль понимал, как и я, что нужно сделать всё возможное, чтобы такое грязное пятно на делах Девы было скомпенсировано чем-то, что будет сделано во славу Господа и угодно ему. Я предложил выход, по многим причинам спорный, но отец Паскераль, поколебавшись, всё-таки признал его вполне приемлемым, (чем, кстати, снял груз с моей души), и мы… Не думаю, что мы согрешили. А если и согрешили, то только перед Девой. Однако, всё, что сделано во славу истинной веры должно быть принято и ей…

Кошон, который только-только начал заинтересовываться беседой, с лёгким холодком раздражения подумал, что архиепископ сейчас снова уведёт разговор в сторону общих рассуждений. Но тот, похоже, впал в многословие просто потому, что не желал называть вещи своими именами и только выражением глаз подсказывал собеседнику, что и как следует воспринимать.

– Её авторитет и влияние, как в войске, так и в среде горожан, были столь велики, что мы, служители церкви, просто не имели права их не использовать ради укрепления веры. И, между прочим, ради блага самой Жанны. И, если сама она, по своей ли природной упрямости, или в силу каких-то иных причин, далеко не всё делала для прославления имени Божьего, мы с отцом Паскералем решили хоть немного дело исправить и, пока не стало всем очевидно, что посланница миссию свою не исполняла, как дОлжно, воздать ей, хоть немного, той славой, которую она… ну, говоря честно, заслужила не вполне…

Кошон замер, начиная понимать, а архиепископ с вялой медлительностью, потянулся к медному колокольцу и несильно тряхнул им, наполняя комнату звоном, неожиданно мягким. Тут же в дверь просочился почтительный секретарь со стопкой бумаг, явно заранее приготовленных.

– Вот, взгляните, Кошон, – сказал де Шартр, осторожно снимая верхний листок. – Это копия письма, которое недавно было отослано чешскому королю Сигизмунду. Прочтите и скажите, разве это не торжество истинной веры?!

Секретарь, не теряя почтительности, перехватил бумагу и поднёс её епископу.

Тот бегло ознакомился с содержанием и, не сдержался, хмыкнул. Ай да, архиепископ! Ай да Шартр!

Письмо представляло собой обращение Жанны к чешским повстанцам-гуситам, которых она корила за вероотступничество, и которым угрожала расправой, если посмеют ослушаться. Подписал письмо отец Паскераль от имени Девы, якобы не умеющей начертать собственное имя. Но тон письма не оставлял сомнений в том, что это не мирные поповские увещевания, а откровенный военный ультиматум! Причём, составленный так грубо, в лоб, так примитивно-амбициозно, что назвать его подлогом не поворачивался язык. Кошон по опыту знал – всякая ложь, доведённая до абсурда, начинает балансировать на той тонкой грани, за которой её начинают признавать за правду. И чем проще, чем прямолинейней подход к этому абсурду, тем быстрее ложь переходит за грань.

– Вы представляете как благодарен нам теперь австрийский эрцгерцог 48? – спрашивал тем временем де Шартр. – И здесь, – он потряс остальными бумагами, – свидетельства, тщательно отобранные нами среди всех домыслов о Деве, с доказательствами и датами на случай какой-либо проверки. Чтобы вы хорошо поняли, я прочту…

Архиепископ взял следующий листок, сощурил близорукие глаза и, почти торжественно начал зачитывать, а Кошон просто обмяк на своём стуле.

О да! Он способен был оценить дела подобного размаха!

Письмо и свидетельства, судя по всему, были заготовлены ещё зимой. А это могло означать только то, что Ла Тремуй не обманул, и французский король действительно хотел избавиться от Жанны и сейчас спасать её, скорей всего, не будет. Но, прекрасно понимая какого рода процесс собираются над ней учинить, подготовился основательно. Любую из этих бумаг, при желании, можно было трактовать и, как борьбу с ересью во имя единой католической Церкви, и прямо противоположно – как превышение полномочий, с той же самой ересью граничащее. То есть, по сути, архиепископ, которого власть французского короля более чем устраивала, давал сейчас понять Кошону, что процесс над Жанной состоится только в том случае, если обвинения в колдовстве не поставят под сомнение коронацию Шарля Валуа. Иначе французская сторона подаст апелляцию папе с предоставлением всех этих свидетельств, которые охотно и весомо поддержат и чешский король, и австрийский эрцгерцог, и получится так, что Кошон всеми силами хочет отправить на костёр ярую защитницу истинной веры.

Архиепископ закончил читать и даже не посмотрел на Кошона, в сообразительности которого не сомневался. Просто передал листок секретарю и жестом его отпустил, пронаблюдав, как почтительно, почти ласково, секретарь извлёк письмо к гуситам из руки епископа и исчез за дверью.

Кошон прочистил горло.

– Впечатляет, – промямлил он без особого энтузиазма.

Призрак доходной должности, способной компенсировать потерю Бове, медленно таял в туманной теперь перспективе.