Елена Вернер - Грустничное варенье

– Двадцать девять. Знаешь, столько было нашей маме, когда она пропала. И я не хочу думать о том, что с ней случилось, потому что это слишком страшно. Но это теперь мне страшно, я выросла. А тогда… Уход мамы не стал для нас особым потрясением, – призналась Лара. – Звучит, конечно, ужасно, но нам было всего по восемь. В том возрасте все иначе. Мы всплакнули, погрустили, когда поняли, что она не придет, но… Она всегда много работала и дома бывала нечасто, и в школе нас окружало столько всего нового, что мама просто как будто растворилась где-то за границей жизни… Когда весной папа не разрешал слоняться по пустырю, чтобы искать там вышедшие из-под снега сокровища вроде битых стеклянных колпаков от ЛЭП и кусков разноцветной проволоки, чтобы сплести браслетик, – вот тогда было настоящее горе…

– Понимаю.

– На самом деле больше всего мы думали про маму, когда у папы появилась Рита. Мы уже учились в институте, такие взрослые и понимающие, как же! Сперва мы с нею враждовали. Она ведь отобрала у нас папу, как нам тогда показалось. И мы с Лилей ей мелко пакостили, грубили, насмехались, не разговаривали целыми днями. Даже вспоминать сейчас противно. – Но, произнеся это, Лара все-таки улыбнулась. – Наша партизанская война продолжалась, пока однажды Рита не расплакалась. Папа куда-то ушел, мы были втроем в квартире и делали вид, что ее не существует. А потом у нее сдали нервы. Она ревела и говорила, что больше так не может. Что она ни в чем не виновата и любит нашего папу. Я знала, это все правда. Видела все ее переживания. Но сначала все равно разозлилась, как будто Рита пустила в ход запрещенный прием… Как удар под дых.

Егор слушал внимательно, и Лара краешком глаза просканировала его настроение. Нет, никакого осуждения, он сосредоточен на дороге и ее рассказе. Тогда она продолжила:

– А потом я спустилась за вином. И мы решили проблему, поговорив по душам. Она рассказывала о своей жизни, о бывшем муже, который регулярно ее избивал… Когда папа вернулся, его ждали трое пьяных, но дружественно настроенных женщин.

– Ничто так не восстанавливает мировую справедливость, как две бутылки хорошего пива. Или, в вашем случае, вина, – понимающе кивнул Егор.

– Угу, – согласилась Лара. – Тогда-то, помню, вина было многовато. И знаешь… Я до сих пор благодарю бога, что мы не испортили все. А ведь могли. Особенно я. Я ведь вижу людей. Я могла надавить на самое больное, и Рита бы ушла.

Лара и сама уже не понимала, зачем признается в этом. Зачем намекает, что видит сокрытое. Ей было нужно, чтобы Егор понял ее – даже если для этого приходилось признаться в самом нелицеприятном.

– После того как папа женился на Рите, Лиля все чаще думала о маме, я знаю это. Она помнила ее всегда лучше, чем я, и шутила: а что ты хочешь, я же старше!.. Да уж, сорок минут имеют значение. И… Как-то раз Лиля спросила меня: может быть, она сама тоже не доживет до тридцатилетия? Я тогда не придала этому значения. Наши дни рождения всегда почему-то нервировали ее, а уж тридцать лет – Лиля страшилась этого рубежа. Она воспринимала его какой-то точкой невозврата, что ли…

– Каждый день – точка невозврата, ты не думала об этом?

– Конечно, думала, мистер очевидность… Но тяжело осознавать такое ежедневно, знаешь ли!

– Почему вы все воспринимаете в темных тонах? – Егора так взволновал разговор, что он даже начал жестикулировать левой рукой. – Ничего нельзя вернуть, но это не значит, что все становится хуже! Да и вообще… «Хуже», «лучше» – всего лишь вопрос оценки.

Лара оставила его выпад без ответа, хотя и заметила, что он относился не только к ней, но и к Лиле.

– В прошлом году, – вспомнила Лара, – когда я ее поздравляла, она сказала мне: вот еще год, и все будет поздно. Я спросила ее – что поздно? А она засмеялась и стала перечислять: поздно, чтобы стать актрисой, космонавтом, балериной… Так странно, она никогда не хотела стать никем из них… Правда, танцами занималась, бальными, ей это очень нравилось. Но выбрала-то она все равно медицину. И была довольна этим, разве нет?

Лара заглянула Егору в лицо:

– Разве нет? Скажи мне!

Она спрашивала не о Лилиной профессии, а обо всей жизни. И Егор отозвался не сразу, тщательно выбирая слова:

– Она… Дело не в балете, и не в космонавтике, это просто предлог, конечно. Ей хотелось знать, что все возможно. Что она может изменить себя, жизнь. Что все можно переиграть. Что она ничем не связана и еще ничего не решено.

– Что решено?

– Ей хотелось быть свободной. Абсолютная свобода. Где она, в чем она – я не знаю.

Лара приложила руку к пылающему лбу:

– Нам с ней сейчас по двадцать девять. И вот она свободна…

– Еще нет, – покачал головой Егор, и Лара тотчас поняла, что он имеет в виду. Прах заключен в урну, как душа была заключена в тело. Но Ларе невыносима была сама мысль, что грядет тот день, когда путешествие подойдет к концу. День, к которому она не готова, а он уже мчится навстречу ей со скоростью проносящихся мимо лесов, и вся планета летит в огромной черной звездной пустоте и вращается, подгоняя этот день, неумолимо ускоряя ход времени, похищая у Лары сестру, час за часом, минуту за минутой.

– Остановимся в городе? – предложила она, стараясь унять вращение Земли внутри себя. – Мне надо прогуляться.

На площади у облицованного белоснежным камнем здания, в котором оба безошибочно угадали городскую филармонию, шумел фонтан. Солнце то заходило за пышные кучевые облака, быстро скользящие в вышине, то озаряло всю площадь, высвечивая стены филармонии, преломляясь в водяных струях и рассыпая по парапетам фонтанной чаши радужные блики. В людском гомоне, шуме машин, в самом воздухе чувствовалась пятничная расслабленность, к темноте обещающая превратиться в бесшабашность, и Ларино напряжение наконец-то стало отступать. Нежный июньский жар ласкал ее бледные плечи в вырезах майки, а ветерок шевелил волоски у основания шеи. Коснувшись рюкзачка, который по-прежнему постоянно был рядом, Лара почувствовала, как нагрелся его кожаный бок.

Вокруг скакали дети, стайка подростков рассекала на роликах, зацепляясь друг за друга на виражах и отчаянно хохоча, помятого вида мужчина бродил в фонтане, закатав штанины до колен и выискивая что-то в воде, хотя Лара и сомневалась, что в подобном городе существуют те, кто кидает в фонтаны монеты. Или, по крайней мере, что таких людей наберется достаточно.

– Слушай, так нельзя! – Егор смотрел на нее, по своему обыкновению чуть склонив голову и прищурив один глаз.

– Что? – опешила она.

– Надо давать себе передышку. Хотя бы изредка. А то ведь иногда кажется, что ты либо переломишься, либо порвешься от натяжения, как тетива. Вот сейчас, например. Плечи как каркас, левый кулак сжат, будто для удара. Уж не меня ли собралась колотить?