Зиновий Коган - Эй, вы, евреи, мацу купили?

– Вы молодцы, – кричал Рубин, – За вас борются мощные силы в конгрессе США, сенаторы Джексон и Веник, президент Картер. Мы здесь думаем, что с каждым днем опасность вашего ареста уменьшается.

– Я тоже так думаю. Даже обидно: так хорошо подготовились.

– Вы еще не утратили чувства юмора.

– Ну что вы, мы все время смеемся, – сказал Щаранский.

Закат солнца в Иерусалиме – это всегда бегство. Рубин в ночи то представлял себя в Москве – промозглую слякоть, допросы в маленькой комнате за крошечным столом, то он выступает на митинге у Стены Плача, то ужин в Старом городе при свечах, то вновь Москва, и ужас не отпускал его. Это он, Рубин, познакомил Липавского с сотрудниками американского посольства в доме посла на Собачьей площадке. Это он, Рубин, представил Липавского второму секретарю посольства Стиву. Ему передавал Липавский анкеты, документы, книги и прочее. А если Стив – сотрудник ЦРУ? Рубин завербовал Липавского для ЦРУ – такое вот было бы обвинение в камере Лефортова.

Если бы Липавского раскрыли на полгода раньше, он выдал бы Рубина, и его посадили бы лет на десять. Все самое заветное он доверил Липавскому – проекты, заявления, документы. О, если бы он знал, что это самое потаенное он отдавал агенту КГБ! И за ним бы вот так, как за Толей, ходили агенты. Но он в Израиле, теперь он недосягаем и свободен…

Через три дня Анатолия Щаранского арестовали.

Нинка, дитя войны, лицо – блюдце, мягкий курносик, коньюктивитный щелеглазик, а когда смеялась, выпрыгивали гнилые зубы; и над низким лбом редковолосый дымок челки. Мать не баловала: кислые щи, кислые блины, капуста, картошка – вот и все разносолы. Ее мать – Ксения – работала грузчицей на заводе шампанских вин, всегда красная, как винная вишня и злая, как пулемет. Ксения и Нинка прописаны были в коммуналке на Дербеневской набережной, пропахшей кожей и мочой. В большой комнате выделили им угол без окна: кровать, тумбочка и гардероб. Нинка носила синюю бархатную юбку и белую кофточку, она была поразительно жизнерадостная с певческим голосом. Она преображалась в походах… дым у костра, песни под гитару. В походах и в студенческом общежитии на Мещанке, когда разливалось вино по стаканам, и гитара оказывалась в ее руках, свершалось чудо – она была прекрасна.

Первым ее жидкие грудки заграбастал однокурсник Лева на сеновале во время уборки картошки в подмосковном совхозе «Серебряные пруды». Лева и Нина одни и слитны друг с другом, и не существовало ничего в целом мире, что могло бы превзойти высшую радость слияния. Их слияние было подобно брачному сочетанию Земли и Неба.

Сошлись – разбежались. Такая игра.

Нинка была экстремалка. Зимой – лыжный поход на Кольский полуостров, летом – поход на байдарках. А Лева вырос на Украине, в патриархальной еврейской семье. Куда ему до Нинки.

В Москве одиночество прибило их друг к другу. После занятий в МИСИ они приезжали в общежитие на Мещанку. Туповатый и рассеянный, с отвратным почерком – куда Лева без нее? Она помогала ему во всем. Зато когда он в метро целовал ее, она испытывала оргазм.

После окончания второго курса Нинка позвала Леву сплавляться на плотах по реке Туба – притоку Енисея. На этой реке староверы в деревянных лотках промывали золото. За золотом отправились две девушки и четыре парня. До Красноярска. В одном купе.

Нинке и Леве как самым щуплым доводилось днем прятаться от проводников под сиденьем. На вторые сутки студентов разоблачили, но простили – за песни. И еще раз повезло им уже в Красноярске – они купили билеты на «кукурузник» до Тубы.

За час до отлета рейс отложили на сутки и на заре другого дня они отправились в заповедник «Красноярские столбы», где двенадцатилетние сталкеры рекламировали смерть альпиниста. Отдельные столбы были высотой до трехсот метров и у каждого было свое имя. Москвичей вел двенадцатилетний сталкер Дрон с болтающейся деревянной ложкой на шее. Помогали расщелины, уступы. Выпуклые огромные глыбы взгромоздились одна на другую, да так, что обратная дорога вниз – только за перевалом.

На семидесятиметровой высоте Дрон остановился.

– Здесь, – он поднял руку, а стояли они на очень узком уступе, – Надо подпрыгнуть и рукой ухватиться за корень. Он торчит на глыбе. Дрон подпрыгнул, ухватился за невидимый корень на возвышающейся глыбе – фантастический прыжок над землей на высоте 70 метров. Лева прижался к выпуклому теплому камню, внизу далекая и смертельная зелень земли. Подпрыгнуть и не ухватиться за корень – земля далеко, а смерть – близко.

– Лева, я беременна, – глаза ее в слезах.

– Я люблю тебя.

– Я беременна.

– Прыгай и хватайся за корень! Давай! – В нем пропала жалость к ней.

– Я не смогу.

Они держались за руки.

– Отпусти мою руку и прыгай, – сказал он, – ты мне сына родишь. Прыгай!

– Мне страшно.

– Прыгай!

О, как прекрасна она! Он, действительно, любил ее. Она это почувствовала и улыбнулась. Сначала Нина, потом Лева прыгнули, ухватились за корешок как за большой палец руки, и легко взобрались на глыбину. И уже до перевала никаких проблем не было.

На другой день самолет доставил их в Саянские горы, где начиналась Туба, где раскинулись пятихатки староверов. Над ними нависал сверкающий ледник с черной вкраплиной – разбитый самолет. Четыре дня москвичи шли вниз по течению, пока река не обрела глубину. Тогда они связали плоты. На первом была Нина, а Лева – на другом.

В этот же день первый плот налетел на подводную скалу. Слева двадцатиметровый каменный обрыв, впереди чудовищно пенились перекаты – смертельные жернова. Второй плот зацепил застрявший и он, развернувшись, поплыл следом.

За пятнадцать лет прожитых вместе Лева в постели имитировал сионистскую озабоченность, а Нина – оргазм. Потом им надоело.

Сын Андрей перерос их и улетел учиться в Англию на реформистского раввина.

Лева запел кантором в синагоге, а Нина однажды сказала:

– Я полюбила другого. Прощай.

Веню Файна уже третий раз вызывали в Лефортово.

– Мне прислали повестку, и ровно в три я был там. Кстати, я встретил Брайловского, – рассказывал он у лестницы в хоральную синагогу.

– Вас один и тот же следователь допрашивал?

– Меня допрашивал заслуженный следователь Азербайджанской республики. Он спросил: «На каком языке вы будете отвечать?» Я сказал: «По-русски». И тут, понимаете, он мне дал почувствовать свое преимущество. Он несколько раз куда-то звонил и разговаривал по-азербайджански.

– Надо было ответить: «На иврите», – сказали из толпы.

– Пришлось бы искать иврит-азербайджанского переводчика, – улыбнулся Файн. – Не так-то это просто.