Мария Метлицкая - А жизнь была совсем хорошая (сборник)

– Да чего пугаться? – спокойно ответила Нина. – У нас, почитай, полстраны сидело. И что, все по делу? Все – за грехи?

Помолчали с минуту.

– Ну, я пошла? – нерешительно спросила Нина.

– Поспеши! Завтра на работу, поди?

Она вылезла из машины и, прежде чем закрыть дверь, тихо и отчего-то жалобно сказала:

– Спасибо тебе…

Сергей махнул рукой.

– Не грусти! Много чего еще будет хорошего. – Он улыбнулся.

Нина хлопнула дверью и пошла к подъезду. Услышала, как он завел мотор и резко рванул со двора. Но лишь когда закрылась подъездная дверь, она облегченно вздохнула и медленно побрела на свой третий этаж.

Только зайдя в квартиру и почувствовав родные неуловимые запахи, Нина почувствовала, что боль и тревога отпустили. Она с удовольствием выпила крепкого сладкого чаю, съела два бутерброда с колбасой, потом, секунду подумав, съела и третий и, наконец, рухнула в кровать.

Сны ей в ту ночь не снились – или она их просто не запомнила. Ведь говорят, сны человеку снятся каждую ночь. Но спаслось ей крепко и сладко, а утром, открыв глаза и зажмурившись от яркого солнца, она глубоко вздохнула, потянулась, окончательно проснулась – и отчего-то почувствовала себя абсолютно счастливой. Такой безмятежно-счастливой она не помнила себя никогда.

– Странно, да? – спросила она саму себя и от удивления покачала головой.

Подойдя к окну, раздернула шторы, и ослепительное, еще не горячее, утреннее, щадящее солнце радостно ворвалось в комнату и мгновенно затопило ее всю – от пола до потолка, залив светлым и нежным золотистым светом.

Нина выглянула в окно и… увидела: двор с густыми тополями, обметанными густым, белым пухом. Детские качели. Деревянную песочницу с одиноко забытым красным пластмассовым детским ведерком. Две лавочки – пока пустые, время для прогулок окрестных старушек еще не пришло. И… грузовичок – старый, раздолбанный, с деревянным бортом, покрашенным веселой голубой краской. И его… Сергей стоял возле кабины в своей большой и довольно нелепой, смешной кепке серого цвета и смотрел на ее окна. Нина распахнула окно и спокойно, словно совсем не удивившись, махнула рукой.

Сергей, увидев ее, смущенно улыбнулся и чуть дрогнувшим голосом выкрикнул:

– До работы… Подвезу до работы… По пути, – и лихо сдвинул кепку на затылок.

Она кивнула.

– Подвезешь! Ну раз по пути-то! – И, совсем не раздумывая, спокойно и буднично прибавила: – А сейчас иди завтракать.

Он смотрел на нее несколько секунд, а потом, спохватившись, открыл дверь кабины и вытащил оттуда большого и ушастого белого зайца. Потом растерянно, словно оправдываясь, пожал плечом и нерешительно, вразвалочку, двинулся к подъезду. А Нина поспешила на кухню, по дороге лихорадочно думая, что там мужчины едят на завтрак? Что-то посытнее, чем бутерброд с колбасой. Папа, например, любил жареную картошку.

Интересно, а что любит Сергей?

Все это ей еще только предстояло узнать. Узнать своего мужчину.

В том, что он, Сергей, свой, Нина почему-то не сомневалась – ни одной минуты.

В доме напротив в окне показалась худая женщина в бигуди и с сигаретой в углу рта. Внимательно понаблюдав за этой сценой, она потушила сигарету и тихо сказала:

– Ну и слава богу! Хоть так…

И, отойдя от окна, подумала: «Надо позвонить этой дурехе. Вечером. Или нет. Завтра. Сегодня ей будет точно не до меня».

Он приезжал нечасто, примерно раз в полгода, а то и реже. Но Васильеву было вполне достаточно и этого – гостей он не любил, а уж гостей ночующих тем более. Интроверт, молчун, одиночка. По сути и складу – типичный холостяк. А вот надо же – женился, удивив не только знакомых и приятелей, но даже мать. Удивив и обрадовав, конечно. Та мечтала о внуках – и нате! Через пару лет получила.

Катя с матерью не ужилась – а странно! Мать была женщиной тихой и несварливой, да и Катя не из вреднюг. А все равно выходило плохо. Не грызлись вроде, не скандалили, а в доме было тревожно и неспокойно. Скандал, так ни разу и не разразившийся, грозно висел в воздухе, под низким, два пятьдесят, потолком и не давал спокойно дышать.

Катя плакала, закрывшись в ванной, а мать уходила к себе, и оттуда доносились сдержанные всхлипы. Сначала он рвался – то в ванную, то в комнату матери, распахивал двери, кричал, призывая «пожалеть хотя бы его», помириться, но выходило еще хуже.

И делить им было вроде нечего, и он был вполне нормальный сын и муж, а все равно – плохо, плохо и плохо. Если он бежал утешать жену – обижалась мать. Ну и наоборот. Были попытки посадить их рядом, друг напротив друга, перечислить взаимные претензии, обиды. Называлось это – «как у цивилизованных людей». И снова нулевой результат.

А уж после рождения Варьки… Совсем все стало плохо.

Васильев возвращался с работы и видел одну и ту же сцену – Катя в их комнате, зареванная и замученная, мать у себя – лежит, отвернувшись к стене, и сильно пахнет валокордином.

А потом он бросил попытки их мирить – надоело. Не было сил. Варька орала ночи напролет, все бестолково мотались по квартире, сталкивались – в буквальном смысле – лбами, орали (нервы уже не выдерживали, и про интеллигентность все быстренько позабыли), вырывали друг у друга Варьку, отчего та заходилась еще сильнее.

В конце концов Васильев засыпал на диване в «гостиной» (проходная, тринадцать метров) с подушкой на голове. И уже не слышал ни мать, ни Катьку, ни даже горластую Варьку.

Про размен их трехкомнатного «рая» в шестьдесят два метра он разговор не поднимал – боялся реакции матери. А Катька нудила без остановки – поговори, спроси, за спрос денег не берут. Ты что, так ее боишься?

Он взрывался:

– При чем тут боюсь? Она выстрадала эту квартиру, стояла в очереди тысячу лет. Сама делала ремонт, доставала мебель, ночуя в магазинах. Привыкла к району, соседкам, врачам. А тут – явилась Катя Нефедова из города Зажопинска и требует отдельную квартиру. Не жирно?

Жена сухо и по складам возражала:

– Из Но-во-си-бирс-ка, между прочим. Из города научной интеллигенции – это так, для справки, наглому и зажравшемуся москвичу.

Мать заговорила о размене первой, убив его фразой:

– Жалко тебя, сынок!

И начался размен. В ту сложную и беспокойную пору мать с невесткой почти не общались. Он бегал от одной к другой, тыча каждой в нос газетой с приемлемыми вариантами.

Мать изучала подчеркнутые красным карандашом строки и откладывала газету.

– Ну? – нервно спрашивал он. – Опять не подходит?

Мать снимала очки и поднимала на него глаза. Молчала.

И он молчал. Испытывая отчего-то немыслимый стыд и тоску. Всю жизнь они прожили с матерью. Всю! Отец умер рано, едва они въехали в эту долгожданную и выстраданную квартиру. И жили, надо сказать, прекрасно. Замечательно они с матерью жили! Мирно, тихо, не задевая интересов друг друга.