Мария Метлицкая - А жизнь была совсем хорошая (сборник)

Он тогда подумал: «Ни за что бы на улице ее не узнал! Просто прошел мимо. А если бы окликнула – напрягался бы, чтобы ее признать».

Детство свое жена тоже вспоминать не любила. Про отца – все ясно. Какой ребенок обрадуется тому, что «очаровун-папаша» распыляется на всех окружающих баб, а на свою дочь откровенно забивает. Ревность, понятно. Да еще и обида за мать. Страх потерять его, страх, что семья разобьется вдребезги. С такими бонвиванами всегда вечный напряг. Всегда тревожное ожидание какой-нибудь подлости. И все же – восхищение! Каков, а?

А к матери… Чувство легкого пренебрежения, брезгливости даже. Недоумения – как он мог на ней жениться? И наверняка оправдание его загулам – ну, все понятно. Она виновата.

Ну и дополнительное раздражение – хозяйкой мать была никакой. Катька злилась, когда у нее сгорали очередные котлеты или пирог: «Ну вот! Это она меня ничему не научила!»

Ни матери, ни отца давно не было на свете, а детские комплексы, наши верные спутники, оставались. Однажды вырвалось – после очередного отъезда дяди Аркадия:

– Вот ушла бы она к нему! И все бы встало на свои места. И у нее, и у отца. Все были бы счастливы.

– Ну не ушла же, – Васильев пожал плечами. – Чужая душа потемки. Не любила она твоего прекрасного дядюшку. Да и рядом с отцом он, прости… Не читается как-то. Куда ему до такого красавца.

Катя кивнула.

– Верно. Все ее упрямство.

Васильев возмутился:

– Да при чем тут упрямство! Одного любила, другого нет. Все просто, как мир. И так же старо.

Катька замотала головой:

– Упрямство? Действительно, при чем тут упрямство? Тупость, вот как это называется!

Он осуждающе покачал головой.

– Какая тупость, господи!

Жена взорвалась.

– Да что ты знаешь про нашу жизнь! У тебя всегда все было гладко и складно. Папа, мама. Друзья родителей. Дни рождения с шоколадным тортом. Пожарная машинка под елкой.

Он кивнул.

– Ага, все было здорово. Только папа ушел молодым. И мама пахала как лошадь. И гости все закончились – сил у нее не было. И пожарные машины с шоколадными зайцами тоже.

Катька расплакалась.

– Да разве я про это? Я про другое! Про грязь и сплошное вранье. – И, хлопнув дверью, вышла из комнаты.

Васильев думал иногда про свою семейную жизнь – в те моменты, когда отчего-то становилось особенно тоскливо и муторно. Вечный вопрос – зачем? Зачем он тогда поторопился? Тогда – когда не мог еще все ответственно и грамотно оценить. Зачем они столько лет вместе? Была ли любовь? Есть ли любовь? И если нет – то что их держит вместе? Дочь – и только? Убогая квартира в ненавистных и далеких Химках? Трусость, привычка, леность… Смог бы он жить без Кати? И если да – зачем тогда они вместе? Он заботится о ней, наверное, скучает. Волнуется. Переживает, когда она болеет или грустит. Он привык к ней, как привыкают друг к другу люди за долгие годы брака. Как привыкают к своей чашке, подушке или сорту сыра. Наверное, удачного брака… но… Почему эти вечные сомнения, вечная рефлексия, непреходящее недовольство? Кризис среднего возраста? Переоценка ценностей? Или просто его дурацкий характер – вечно и во всем сомневаться? И вечно искать причины для «тяжких дум»? Ведь и он не сахар – хмурый молчун, педант и зануда. Не слишком хороший добытчик. И Катька не мед – вечно сведенные брови, приступы гнева и тоски. Правда, о материальном – ни-ни. Ни одного попрека, что могли бы жить лучше.

Честная девочка, но – хмурая. Недаром остроумная дочь прозвала ее «мама-осень».

Васильев смотрел на незнакомых и чужих женщин, с интересом и удовольствием подмечая их прелести – неизвестное манило. Сравнивал с женой. Но – как-то несильно, не откровенно, слегка. Можно было бы. Если бы да кабы…

А можно и нет. Во всяком случае, никаких усилий он не делал. Ни разу! А о чем это говорит? Да ни о чем. Лентяй и не бабник по натуре – только всего. Предложили бы – не отказался, а так….

Ну, и где эта любовь? Или – это нормально? После одиннадцати лет брака? А у кого по-другому?

В общем, жили… Иногда тужили – не без этого. А в целом….

Нормально в целом. Нор-маль-но!

Дядя Аркадий объявился внезапно – под Новый год, хотя обычно появлялся весной и осенью. А тут позвонил и объявил о приезде. Сказал – форс-мажор.

Катька забеспокоилась, заволновалась и поехала на вокзал.

Привезла его на такси и шепнула в дверях:

– Что-то не то. Точно. Еле добрались, одышка и бледность такая…

Васильев кинул взгляд на гостя:

– Устал. С дороги. Возраст, Кать. Ты что, не понимаешь? Возраст!

Та вздохнула и побежала хлопотать – чайник, обед, плед и подушку на диван – прилечь после дороги.

Дядя Аркадий прилег – что само по себе было необычно. Обычно он был легок, возбужден – по-хорошему, болтлив и очень голоден.

А тут… лег и заснул. Катька смотрела на него и хлюпала носом, шептала:

– Посмотри, как он похудел! И цвет лица – просто пепельный какой-то. И нос… Посмотри – нос заострился!

Васильев махнул рукой.

– Не придумывай!

А все это было чистой правдой. Плох был дядя Аркадий, очень плох… Как говорится – на лице написано.

Потом, когда тот проснулся, они долго ужинали и даже выпили «по сто грамм», как всегда. Он по-прежнему шутил, остроумничал, заигрывал «с девочками», делая цветистые и неловкие комплименты, но довольно быстро сломался и, извинившись, смущенно «отпросился» на покой.

Катька, не зажигая света, стояла на кухне и задумчиво смотрела в окно.

– Плохи дела, Вов. Чувствую – очень плохи. А ведь он, – всхлипнула она, – единственное, что у меня осталось из той жизни! Понимаешь?

Васильев ободряюще погладил жену по плечу.

Утром поехали в институт Герцена – дядя Аркадий признался, что приехал по этому поводу. Диагноз поставили, разумеется, дома, в Одессе.

– Надежд почти не оставили, – он жалко улыбнулся и развел все еще пухлыми ручками, – но… попробовать-то надо! Да и деньги, слава богу, есть – грустно вздохнул он, – хотя… Даже жалко их тратить, – тут он улыбнулся, – на это. – Губы у него задрожали. – Ей-богу, жалко. Все бы – вам. И на дело! Квартиру бы поменяли, машину купили.

Катька заверещала и расплакалась. В общем, двинулись…

Все было плохо. И даже очень плохо. Пока Катька одевала дядьку, Васильев пошел в ординаторскую говорить с врачом. Тот был предельно краток, все подтвердил и определил сроки – месяца два от силы. Ну, если повезет, полгода. Пробовать что-то можно, но смысла нет – только мучить. Пусть доживает «красиво» – ест, пьет, ходит в театры и рестораны. Жаль – не лето. Можно было бы на море. Он, говорят, бывший одессит?

– Бывших одесситов не бывает, – глухо откликнулась Катька, возникшая на пороге ординаторской.