Дмитрий Вересов - Смотритель

Дама, оказавшаяся все же старушкой, посмотрела на них, как на сумасшедших, и потребовала отношения работодателя, диплом о высшем образовании и согласие музея.

Маруся вдруг побледнела, быстро проговорила «извините» и вытащила Павлова в коридор.

– Послушай. А если она… права? То есть, конечно, не в том, что требует эту ерунду, а в том… Вот сейчас мы добьемся своего, прочтем, как-нибудь выдерем листки, но ведь это означает только то, что больше ничего не будет.

– Как не будет? Чего? – растерялся Павлов, почему-то в первую очередь подумавший о Сирине. – Почему?

– Ничего не будет. То есть мы с тобой останемся. Но нас, прежних, таких, какими мы стали сейчас, не будет. И любви нашей не будет. Все изменится в мире, все разложится по-иному, ведь мы только случайный мгновенный расклад, каприз сгустившегося времени. А он может стать совсем другим, и…

– Но я люблю тебя! – почти выкрикнул Павлов. Однако в этих стенах подобное восклицание не удивило ни одного проходящего. – Черт с ним, с этим проклятым рассказом. Пойдем и забудем о нем навсегда!

– Но я тоже люблю тебя. И потому не могу хотеть, чтобы тебя не стало совсем. Лучше пусть не будет нас вместе. Господи, что я говорю! – Маруся закрыла ладонями лицо. – Не будет нас – соединенных, понимаешь?

– Я не хочу понимать. Я хочу быть с тобой.

Маруся долго гладила его по короткостриженому затылку.

– Хорошо, хорошо. Не беспокойся. Все будет хорошо. Но сейчас мы все-таки попробуем прочесть… Только поклянись мне, что ты не попытаешься ничего сделать с рассказом!

– Обещаю.

– Тогда подожди здесь.

Маруся сразу же прекрасно поняла, что театральная старушка не только театральна, но еще и литературна, и долго пленяла ее тонким знанием жизни бывшего ученика нынешней академии, толковала об его ауре, навсегда пронизавшей эти стены, лгала, сочиняла. Убеждала. Но еще неизвестно, чем бы это закончилось, если бы через полчаса всех этих ее страстных уламываний дверь вдруг не распахнулась под мощным толчком сиринского лба.

– Не может быть! – ахнула старушка, однако в возгласе ее прозвучал совсем не страх, а, скорее, восторженное удивление. Она долго всматривалась в Сирина, который сел перед ней, непривычно изогнувшись и расставив передние лапы. – Не может быть… – снова прошептала она. – Это… ваш?

– Разумеется. И зовут его Сирин.

– Как? – снова удивились старушка. – А разве не… Турка? – Мы подумали… – начала было Маруся, на ходу придумывая что-нибудь по-набоковски запутанное, но Сирин извернулся как-то еще замысловатей, и театрально-литературная старушенция сомлела окончательно. Через минуту и в обмен только на Марусино заявление, тут же написанное от руки, она выдала ей заветный журнал, усадив ее за перегородкой у окна, открытого из-за духоты. После этого библиотекарша настолько погрузилась в созерцание томно и громко вздыхающего пса, что не заметила, как к Марусе присоединился и Павлов.

Павлов с Марусей долго сидели, положив ладони на коричневую обложку и не смея взглянуть друг на друга. Но Маруся первая решительно открыла обложку. Внутри, вместо ожидаемого добротного переплета – ведь были же у них всяческие мастерские и переплетные, наверное! – оказались аккуратно сложенные ветхие страницы, впрочем, с оглавлением и пагинацией. И, ведя пальцем по списку каких-то исторических рефератов, политических статеек и стихов с символистскими названиями, она остановила его на строчке:

«… въ конце бlрезовой рощи, сгущавшемся входомъ въ какую-то невlдомую страну, въ которую они съ братомъ иногда играли въ далекомъ дlтстве, онъ увиделъ дlвушку, ничуть и ничемъ не напоминавшую его бlседочные виденiя, но въ то же врlмя неуловимо похожую на нlя простотой грацiи и жаромъ, тянувшимъ отъ обнаженныхъ рукъ и маленькихъ ботинокъ даже на такомъ расстоянии. Врlмени оставалось мало, поскольку родители торопились переlхать въ городъ, и Василiй цlлыми днями, вlрхомъ или на велосипеде объезжалъ окрlстности въ попыткахъ установить мlсто обитанiя воплотившейся столь быстро мечты. Судьба или, скорlе, природная стихiя благоволила къ нlму, и скоро онъ обнаружилъ ея дачку, скрытую зарослями разросшейся и одичавшей черной смородины, ягоды которой напоминали ему агатовыя бусы на необъятной груди гувернантки сlстеръ. Сама же дачка стояла недалеко за Батово, у самыхъ Лядъ.

Ещl черезъ несколько дней, провlденныхъ въ сладостныхъ карауливанияхъ, оставлявшихъ на бlлоснlжныхъ шортахъ вlселые несмываемыя полосы, а на обнаженныхъ ногахъ и рукахъ – быстро исчlзающую сlтку отпlчатанной травы, онъ сумелъ узнать, что ея зовутъ Лидiя, что она дочь какого-то почтоваго чиновника, и что дача должна быть освобождена ими къ сlредине сlнтября.

Изумрудный свlтъ ея появлlнiя въ бlрезовой роще съ каждымъ днемъ сгущался во всl болlе осязаемыя вlщи: беспечный смlхъ, тугое горло въ ожlрельяхъ послlднихъ луговыхъ цветовъ, всlгда чуть влажная грудь и странные духи, запаха которыхъ Василiй никогда не зналъ ни въ усадьбе, ни въ их роскошномъ петербургскомъ доме даже у горничныхъ. И, брlдя съ нlй по обочинамъ дорогъ, испlщрявшихъ пространства мlжду помlстьями, онъ иногда ловилъ ея косой испытующий взглядъ, не то провlряющий, не то сравнивающий, и краснелъ, какъ краснеютъ породистые люди, лбомъ, и до боли сжималъ ея безвольные на пlрвое ощущенiе пальцы. Дни сlялись, какъ мука сквозь сито, незаметно и неизбlжно, и однажды на берегу одной изъ бесчисленныхъ рlчонокъ, почти ручьевъ – какъ соlдинялись здесь во взвихренной глубине чувствъ ея нlжныя руки и блlстевшие на солнце тlла крlстьянскихъ дlвчонокъ, бесстыдно купавшихся по затонамъ! – онъ, обнимая ея на рlжущихъ листьяхъ осоки, наткнулся ищущими пальцами на плотно сжатый кулачокъ и, не смlя трlбовать и добиваться большего, сосредоточилъ свое жlлание на раскрытии хотя бы этой тайны. Лидiя долго сопротивлялась, словно чувствуя за этим невиннымъ трlбованiемъ то неизбlжное, къ чlму подталкивала ихъ наступавшая осlнь и токъ молодыхъ телъ. Наконlцъ, ему удалось разжать пальцы, и на ладони, испятнанной тlмно-розовыми полукружьями отъ маленьких ногтей, онъ увиделъ осколокъ обливной глазури, потlрявшей отъ врlмени цвlтъ.

Зlленыя тlни осокъ, какъ живыя, шlвелившiеся по нlму, вдругъ на мгновенiе превратились въ ослlпительный изумрудный свlтъ, располосовавший его отъ горла до паха, и онъ почти грубо потребовалъ, чтобы Лидiя призналась ему, где она взяла этотъ осколокъ и зачlм носитъ его съ собой.

Глядя на нlго всl темъ же косымъ ускользающимъ взглядомъ, она разсказала, что месяцъ назадъ lздила съ матерью на поклоненiе иконе Iоанна Богослова, на обратномъ пути телега, которую они нанимали на всlхъ паломниковъ, сломалась, и имъ, какъ самой „чистой“ публике, возница предложилъ переждать въ ближайшемъ имlнiи у какого-то учlнаго. И тамъ, пока мать разговаривала о чемъ-то с экономкой, она, которой всlгда прlтили подобныя бlседы, отошла къ двумъ страннымъ дlревьямъ и, вонзая отъ нечlго дlлать каблучокъ мlжду вlнами вспухшими корнями, увiдела этотъ осколочекъ. И эти три „о“, надолго округлившие ее ротъ, на некоторое врlмя заставили Василiя забыть разсказъ, котораго онъ, казалось, только что добивался. Но на вторую часть его вопроса она лишь небрlжно пожала плlчом, и помятое кружевцо на немъ вздрогнуло жалкой блlдной евпетицией: „На память взяла, просто такъ…“ Но длящаяся после слова „такъ“ пауза уводила куда-то въ обманъ, какъ, казалось бы, протоптанная дорожка уводитъ порой въ непролазную чащу лlса. И, пытаясь изо всlх силъ не вступить на эту дорожку, Василiй хрипло пробормоталъ, что она лжетъ. Лидiя надолго отвърнулась, и онъ, мучительно не отводя глазъ отъ ея затылка, русымъ мыскомъ переходящимъ въ шlю, ужъ зналъ, что она сейчасъ скажетъ, и обморочно задыхался отъ того, что сравненiе окажется не въ его пользу.