Дмитрий Вересов - Смотритель

Наконlцъ, она обернулась и, преодолевая накипавшiя слезы, сказала, что вiделась с темъ высокимъ молодымъ чlловекомъ, навlрное, студентомъ, потому что на нlмъ былъ университетскiй мундиръ, всlго лишь дважды, и даже не знаетъ его имени, и что это былъ просто какой-то морокъ, котораго никогда съ нlй не бывало и, конlчно, не будетъ, и какъ онъ, Василiй, смелъ думать о нlй такое… И, чувствуя, какъ пружина рlвности все-таки разворачивается в нlмъ съ такой силой и болью, что тlрпеть ея нетъ больше никакихъ силъ, онъ сказалъ, что домъ дяди за Оредежью пустъ, поскольку тотъ уехалъ въ Италiю ещъ вlсной, и что тамъ lсть одна глухая терраса. В отвlтъ Лидiя не опустила, какъ онъ боялся, широко расставленныхъ сlрыхъ глазъ и рlшительно бросила осколокъ в царство зlленыхъ осоковыхъ мlчей. Ни вlчера, ни ночи не было для нlго, а утромъ Василiй…»

Увы, рассказ не принес ни открытий, ни облегчения. Наоборот, его тягучая вязь еще неумелой погони за ассоциациями и аллюзиями наводила такую же тягучую тоску. И странно казалось помнить, что это писалось о тех местах, где они были совсем недавно – и где уж не было и никогда не будет описываемого быта, всех этих ягод, напоминающих гувернантские бусы, и кретоновых обивок, и барышень, боящихся потерять невинность.

И все же текст был недвусмыслен. Он не оставлял ни малейшей лазейки, ни жалкой надежды. Внизу, за раскрытым окном, гудела Хамовая, и сияли купола Преображения. Павлов, помня о своем обещании, с досадой захлопнул журнал.

– И что, будем теперь думать, когда вот оно, прошлое и будущее разом в наших руках?

– Вот именно поэтому и надо думать. Имеем ли право даже ради собственного спасения…

– А разве нет?

За фанерной перегородкой раздался рыкающий бас Сирина и отчаянный визг. Павлов и Маруся бросились туда и увидели, что пес загоняет старушку в угол, а когда Павлов схватил его за ошейник, принялся скалиться, выворачиваться и злобно рычать.

Вдвоем они с трудом выволокли его в коридор, где он мгновенно успокоился и потянул вниз.

– Видишь? – тихо сказала Маруся. – Это почти судьба.

Они молча вернулись домой, где все предметы как-то разом потеряли былую прелесть и значимость, только мешая решать главный, мучающий вопрос. Наконец, Маруся села, опустив руки между колен.

– Я должна уехать. Вдвоем мы не сможем ничего решить. – Она жадно провела пальцами по павловскому колену. – В конце концов, мы по отдельности попали в эту круговерть и по отдельности должны из нее выйти.

– А если я не хочу выходить? Подумаешь, совпадения, безумные старики с непонятными собаками! Мне еще никто не доказал, что я должен погибнуть, так сказать, во цвете лет из-за какого-то идиотского рассказа юнца, который мне и взрослый-то по фигу! А уж тем более не должна ты, живущая другим.

– Еще скажи, на другой стороне. Рассказ – только звено в цепочке, а не причина. Просто вышло так, что перед нами оказалось именно это звено, и зависим мы от него, а не от чего-то другого. Могло бы быть, наверное, и что-то пострашней.

– Куда уж страшней. Но ведь могло и хорошее?

– Конечно. Но, значит, в чем-то где-то мы виноваты сами. Впрочем, я уже говорила об этом. Я поеду сейчас же. Одна. И к тому же, завтра возвращается Сев Севыч, и я должна сама признаться ему во всем. Может быть, он…

– Надеешься на здравый совет? Да он же псих!

Павлов понимал, что не имеет права не отпустить ее, но напоследок прибег к самому дурацкому способу:

– Хорошо, но прежде раскинь свои карты.

– Которые располагают, но не обязывают? Ладно.

Маруся вытащила из торбы колоду, разложила бесхитростную комбинацию и неожиданно задумалась. Сверху лег дурак.

– Ура! – заорал Павлов, подкидывая ее, отчего карты разлетелись по полу веером. – Всё глупости, и жизнь прекрасна! К черту профессоров и эмигрантских писателей!

– А я думаю, надо быть вдвойне осторожными. Я поеду, Сереженька.

– Может, и Сирина возьмешь? – от отчаяния съехидничал Павлов.

– Возьму.

Пес благодарно завертел хвостом. Через четверть часа Павлов остался один в квартире и тут же увидел непонятно как залетевшую сюда бабочку. Она, словно дразня его и сверкая черными блестящими задними ногами, перелетала с телефона на кофейник и обратно. Ему казалось, что он даже слышит ровный бархатистый шелест ее крыльев, и он с наслаждением размазал ладонью шелковую пыльцу по телефонному диску. И только потом подумал, что дурак – это, без сомнения, он сам, и, убив красивое насекомое, принял однозначное решение. Он уже научился читать легкокрылые знаки, которые глубинное течение событий ненавязчиво, а то и незаметно развешивает на дорогах судеб.

А спустя два дня он неожиданно и совершенно глупо разбил машину, сам при этом не получив ни царапины. В доли секунды, зажимаемый с обеих сторон встречной и тоже выезжающей на обгон машинами, он уже все понял и еще успел подумать, что, может быть, все ограничится только его смертью, наступившей так неожиданно быстро, что Маруся теперь будет жива… Но все обошлось искореженной «шкодой», перед которой он теперь чувствовал себя виноватым и на ремонт которой бухнул все имевшиеся у него под рукой деньги. Летом магазин простаивал и жил лишь за счет крошечной студии тату, ютившейся в отгороженной части подсобки во дворе.

От Маруси не было ни слуху ни духу, хотя он давно привез ей карту для расплодившихся по всему Полужью автоматов. Впрочем, он знал, что Беково считалось нежилым, а рядом и вообще тянулась мертвая зона, образовавшаяся между двумя уездами, Лужским и Гатчинским. О ней говорили многие и даже утверждали, что мобильники там выключаются, а часы встают. Павлов, проезжая там, сам видел две огромные, неизвестного назначения башни, сложенные из камня и обозначавшие не то границу, не то вход в преисподнюю. Да Маруся и не стала бы звонить.

Сирина тоже не было, и Павлов чувствовал даже не обиду, а недоумение. И недоумение это, постепенно расползаясь, захватило, наконец, все его существо. Что он делает в городе? Почему он не с Марусей? Если он верит в совпадения, в непознаваемое, в судьбу, черт возьми, то от нее все равно не уйдешь, и бояться глупо. Если же не верит и считает досужим вымыслом, то тогда он и вообще свободен. Но, поймав себя на этих противоречиях, Павлов с тоской понял и худшее: он не верит, и не верит полностью, он тот самый не теплый и не холодный, которого где-то какой-то ангел хотел изблевать из своих праведных уст. И это было унизительно. А Марусины сухие, потрескавшиеся от жары и вечного задумчивого прикусывания губы улыбались ему маняще и недоступно. В понедельник он взял «Атом», купил билет до Сиверского, и электричка двинула по индустриальному пейзажу, разъедающей язвой окружавшей город и не дающей ему ни малейшей надежды слиться с настоящей землей.