Дмитрий Вересов - Смотритель

Поля, начинавшие желтеть, наводили легкую печаль, без которой немыслим приход осени. Павлов катил дорогой, с обеих сторон окаймленной зарослями борщевика – странной напасти, от которой вот уже лет десять страдал весь север. Но мало кто знал, что неистребимый зеленый огонь, выжиравший все на своем пути, медленно полз из самого центра города, с Большого, завезенный туда иноземцами еще в восемнадцатом столетии и увековеченный на одном из домов. Ядовитые щупальца города, скрывавшиеся под капризной роскошью растения, с каждым годом тянулись все дальше.

В стеклянном воздухе молчали птицы, и не было видно разноцветного мелькания бабочек. Павлов смотрел на перелески и луга, проплывавшие мимо велосипедиста совсем иначе, чем для человека, сидящего за рулем машины, и думал о том, что за этот месяц узнал больше, чем за последние годы. И, как бывает, когда найден какой-то ход, угол зрения, идея, мир начинает раскрываться по-другому, неожиданно и ярко. Катя на послушном «Атоме», он как-то разом видел и переплетенные корни, и травы, и жаб, переходящих дорогу, – и еще нечто большее, некий общий закон, обнимавший этот мир и утверждавший в нем хаос, ничем не отличавшийся от гармонии.

Невольно вспомнились ему раньше совершенно непонятные строки, которые теперь стали вдруг ясными и простыми. Уже сворачивая на шумную вырскую площадь, он вообще обнаружил, что самый подлинный процесс познания заключается лишь в росте незнания. Область непознанного становится все шире от наших мелких узнаваний, и в этом есть свобода и есть счастье. И Павлов, ставший частью этой свободы и счастья, мчался на велосипеде и совсем забыл о нависшей над ним угрозе. Он был в ней, как в части окружавшего его, полного тайн мира, – и потому мог не бояться.

Огромные тополя, перекрывая дорогу тенями, создавали прохладный туннель зеленоватого света, за что Павлов мысленно поблагодарил тех, кто смог так рассчитать посадки, дающие тень с утра до вечера. Он миновал декоративную, вечно закрытую часовню, где подобрал Сирина, но на жарком припеке, безжалостно оголявшем все вокруг, сейчас не было ни души, и Павлов даже задумался, а не привиделся ли ему тот вечер, и не был ли пес лишь сгустком вечерних теней и речного тумана? Вот промелькнул и трактир с известной на все Полужье медовухой, и впереди уже краснела церковь. Красная церковь, красные пещеры реки, в которой породистый мальчик купает красного коня, красный песок – ах, всего лишь точное сочетание оттенков цветового круга, давно схваченное русскими крестьянами и бесповоротно подтвержденное кумачовой рубахой гения на святогорской ярмонке…

Красное солнце било прямо в глаза, велосипед легко катился под гору к мосту, и Павлов даже не успел заметить того момента, когда солнце закрылось тушей лесовоза, одного из тех, кто давно потерял ощущение реальности из-за жажды наживы. Он отчетливо видел изуродованные ободранные стволы в слезах смолы и тоненькую березу, по злой прихоти попавшей под нож, а теперь тянувшей свою ветку наружу в последней отчаянной надежде. И пригнутая береза на берегу неизвестной реки загорелась перед ним ярко-зеленым светом, и дальняя Тата взмахнула смуглой рукой, будто зовя его, и он, отпустив руль, всем телом подался к ней, вылетел из седла и покатился по каменистой насыпи к реке…

Через пару секунд лесовоз, хрипя и задыхаясь, проехал по заднему колесу упавшего «Атома».

Марусе, взявшей билет до Дивенского, все же пришлось выйти на две остановки раньше, поскольку Сирин начал волноваться еще с Кобрина. [84]

– Неужели даже старушку Родионовну побаиваешься? – рассмеялась Маруся, заглядывая в широко расставленные дожьи глаза. – Ну, в общем-то, правильно, она же еще та была шептунья да выпивоха…

Они двинулись не по дороге, а свернули лесом к берегу Оредежи и тихо пошли направо. Быть может, именно здесь, а не в барских парках еще оставались осколки потерянного королевства уехавшего короля. В переплетениях тропинок, выходивших на песчаные скаты, еще заметны были следы женских ботинок вкупе с мальчишескими сандалиями, и те и другие узкие до неправдоподобия. В моховом влажном этом раю гудела своя жизнь: кочковое чмоканье, приглушенный кряк дупеля, звон двукрылых. Сирин трусил свободно, как хозяин, и Маруся, всей душой принадлежавшая той стороне, все-таки не могла не признать прелести матовых ягод дремной голубики, блеска до боли холодных мочажек, одиноких, как свечи, ночных красавиц. Это был веками отшлифованный отбор, изысканный, стильный, совсем не похожий на урочища по ту сторону, полные могучей, но не оформленной силы. Здесь невозможно столкнуться даже с самым захудалым лешачком – зато можно с легкостью встретить какую-нибудь баронессу Корф…

И за чтением этой увлекательной книги, забытой на поваленном дереве истории, Маруся так и не заметила, как исчез Сирин, и только потом долго слышала ласковый плеск реки.

Она с любопытством прошла по берегу до новых коттеджей, бледными поганками выросших за церковью и уже не отражавшихся в изумрудных водах затона, и добралась до дома на подобравшей ее какой-то иномарке. Через некоторое время явился и Вырин, запыхавшийся и ласковый, и она до заката просидела с ним на крыльце.

В принципе, можно было бы попробовать написать другой конец и заменить всего лишь последнюю страницу. От того, что изменится слабый, еще полудетский рассказ, мировая культура не потеряет ничего. Это путь легкий, но все-таки сомнительный. Можно и попытаться противостоять дыханию времен собственной силой, самобытностью, волей, любовью, наконец. Но в этом случае Маруся, увы, не была уверена в Павлове, вернее, в том, что его сил хватит бороться до конца… Неожиданно в памяти ее всплыли старые слова: «Можно желать чего-то и бороться за это – это великолепная судьба. Можно желать и не бороться – это даже не предмет для обсуждения. Можно не желать, а потому отказаться от борьбы – это осложнит все, но это твой мир, который ты носишь в себе. Но не желать и бороться, потому что этого требуют определенные обстоятельства, – это в любом случае ведет к проигрышу». [85]Ах, валет, валет бубенчиков!..

Но чем ниже садилось солнце и чем гуще окутывали их с Выриным вечерние тени, влажные от близости Ящеры, [86]тем решительней покидало Марусю желание делать вообще что-нибудь. Как известно, высшая мудрость и заключается в том, чтобы суметь уловить верный момент и поплыть по течению в нужном направлении.

Она зашла, наконец, в дом и, зная по опыту, что самое лучшее лекарство – это вести себя так, словно ничего не произошло, растопила печь, накормила пса, а себе сварила кашу и кофе. Жизнь на несколько часов потекла так, как будто и не проезжала мимо «шкода», не терялись босоножки и не стояли над рекой старинные дома. Но когда она легла в холодную постель, то другой мир снова окружил ее плотным кольцом, и перед глазами закривлялся выпавший утренний дурак. Он был не уродлив, не хром, не крючконос, а как-то неуловим, и пахло от него почему-то помадой и пудрой.