Сергей Шаргунов - 1993

– Лишь бы он кровью не истек! – это был парень в светлом. – Ну, двинули.

По пути им всё чаще попадались стоявшие группками люди, которые, повернувшись в сторону телецентра, как будто чего-то ждали.

Вдали снова зазвучал жестяной рупор, воздух разорвали очереди, над рощей раскрылся красный, широкий, похожий на салют веер.

– Уф! Обождите… – парень в темном притормозил, переводя дух. – И не бросишь его! – он обвинительно качнул тело за ногу, которую сжимал. – Говнюк, а человек! Даже говнюка жалко.

– Почему он говнюк? – спросил Виктор.

Стрельба из обоих зданий возобновилась и тоже напоминала салют – сверкающие перекрестные линии вонзались в небо.

– Потому что. Знаешь, чо он орал, когда на бэтээр попер? “За Сталина!” Совсем народ обалдел.

– А ты за кого?

– За кого, за кого… За Ельцина, за кого еще. Посмотрел телевизор, и сюда. Спасать демократию на х… А спасаю таких вот…

– Я ни за кого, – отмазался парень в светлом. – Я из метро вышел, слышу: стреляют, ну и подошел посмотреть. Ну! Готов?

– Ага! – сказал тот, который в темном.

– Мы уже не первого тащим! – объяснил тот, который в светлом. – Самих чуть не грохнули.

Они опять заспешили, наискось пересекли Королёва, свернули в темный затаившийся двор.

Зажглись фары у вишневой “девятки”, двое парней в чем-то защитном молча приняли тело, уложили на заднее сиденье. Дверца захлопнулась.

– В Склиф? – спросил Виктор дежурно, как бывалый.

– К Белому дому, – сухо ответил севший за руль.

– Туда? Зачем?

– У нас свои врачи, – пискляво сказал в окно севший рядом с водителем. – Другим не доверяем.

Машина, газанув, растворилась в темноте.

– Гондоны, – парень в темном коротко засмеялся. – Блядь, в обед еще… Еще в обед не поверил бы! Жизнью рискую ради гондонов!

– Ты как, обратно или дальше? – спросил парень в светлом.

– Я дальше, – устало сказал Виктор.

Оставшись один, он ощутил всё свое саднящее разбитое тело. Ноги были стерты. “Я ж босой… Я ж на босу ногу из дома вышел”. Одна брючина была, как из коры, запекшаяся в крови. Чья кровь? Может, Олесина, пропитала сквозь повязку? Два, четыре, четыре, восемь, два, два, пять. Запомнил. Надо навестить ее. Идиот, даже фамилию не спросил.

Сейчас надо в аварийку, отрабатывать. С Леной не разговаривать. Будет жить с ней в доме, как будто ее не знает. Если повезет – переедет к Олесе. Хорошо бы! Таня подрастает, сильно переживать не должна…

Да ладно, понятно же, сегодня-завтра помирится он с женой… Будет терпеть ее, а она его, всё у них потянется по старинке… И Таню нельзя травмировать…

Он брел в одиночестве совсем недолго: посреди дороги напротив друг друга чернели две шумные группы, человек тридцать в каждой.

– Что такое? – спросил он у подбоченившейся девушки с какими-то пестрыми ленточками в косе.

– Нелюди, – махнула та рукой на толпу напротив.

– Кто там?

– Красно-коричневые…

– А-а, – Виктор перешел туда.

От толкущихся людей пахло потом, спиртом, гарью, листвой, и – сладковато кровью.

Выдвинувшись вперед их кучки, стоял мужик в расстегнутом пальто и кричал, тряся белеющим в темноте, словно сдобным, кулаком:

– Парламент угробили, и чего? Кому вы нужны, пигмеи? Ваш Ельцин об вас еще ноги вытрет!

– Сначала он тебе башку оторвет, – ответил кто-то мрачно под дружный смех своих.

– Иди сюда, такой смелый!

– Щас дождешься!

– Перестаньте, – заверещала с той стороны женщина, нетрезво растягивая гласные. – Взрослые люди! Сказать больше нечего?

– А я и говорю! – мужик ударил кулаком в пустоту. – Почему депутатов разогнали?

– Потому что за…бали! – крикнул кто-то юный, поддержанный смехом.

– Правильно! Жуликов задолбали по самые гланды! А теперь никакого контроля! Теперь всё отнимут, что народ построил!

– Народ, народ… – передразнил высокий негодующий голос. – Народ в ГУЛАГе строил, а вы его гнобили. Народ не за вас! Попили у народа крови!

– У тебя, что ли, пархатый? – закричала старушка рядом с Виктором и гибко нагнулась, видимо, отыскивая, чем бы кинуть.

– Сейчас бы автомат один, всех бы вас уе…шил! – мужик взмахнул белым кулаком, как будто швырнул снежком.

– Ничего, сейчас нам подвезут! – хвастливо крикнул его товарищ.

– Это нам подвезут! – гортанно рявкнул человек напротив. – За нас армия! Завтра вам кишки повыпустят!

Обе толпы заматерились.

– Фашисты!

– Бейтаровцы!

– Фашисты!

– Вы – фашисты!

– Нет, это вы!

Вдали заработал жестяной рупор и затарахтел пулемет.

– Тварюги! – раздался дерзкий поучающий голос, словно возникший изнутри перегретой черепной коробки Виктора, из глубин его ночных кошмаров. – Милиционеров убивали, журналистов!

– Не ври, коза! – закричал он, шагнув вперед.

– Сам не ври!

– По народу… безоружному… пулеметами!.. – Виктор задохнулся, ловя воздух, почему-то ставший горячим.

– А кто начал? Кто идиотничал?

– Не ври!

– Сам не ври!

– Заткнись, паскуда!

Отрывисто залаяла собака, и кто-то хрипло и грозно спросил:

– Ты как с женщиной разговариваешь, сучок?

– Ты мне? – опешил Виктор.

– А кому еще!

Заломило затылок.

– Я ж тебя удавлю! – сказал он, с усилием усмехнувшись в темноту, и двинулся навстречу лаю.

– Попробуй.

С двух сторон засвистели, как перед поединком.

Сердце стучало в висках, на что-то решившись.

Виктор шел, но противник всё равно был невидим – только свист, только лай, и это была уже не внешняя темень, а внутренняя тьма, лиловая, беспросветная, и он вдруг увидел Валентину, бегущую от козы вокруг стола.

Голову пронзила молния.

Он шатнулся, беспомощный, ватный, и начал падать под женский крик, испуганно назвавший его имя.

– Витя! Витя! Вызовите скорую!

Две группы, перемешавшись, образовали одну толпу, временно позабыв о вражде.

– Убили? – загалдели все разом. – Обморок?

– Снайпер? – с опытной тревогой вскрикнул кто-то и, отскочив, побежал.

– Унесите с дороги, бэтээр задавит! – распоряжалась старушка, сжимая удачно отколупанный обломок.

Кто-то зажег фонарик. Большой рыжий человек лежал на асфальте. Соскочивший кед освободил босую ногу.

Женщина стояла на коленях и, нагнувшись, щупала горло рядом с кадыком.

– Лена, что такое? – спрашивал хриплый мужчина, удерживая пса.

– Скорую найди!

– Кто это?

– Муж мой!

– Ничего не понимаю!

Через двадцать минут Виктора внесли в машину скорой помощи, изнутри обильно запачканную кровью, и Лена поехала с ним в ближайшую больницу.

Он, не придя в сознание, умер ранним утром четвертого октября, но, когда он упал в темноте и Лена, узнав его и сама едва не лишившись чувств, бросилась к нему, она прошептала ему в самое ухо: “Ты меня прости” – и ей показалось, он промычал согласно.