Сергей Шаргунов - 1993

А потом, обессилев, ливень начал стихать, и вокруг моментально прорезались голоса.

– Идем во дворы! Качели, карусели, горки! – закричал высоченный человек в шляпе, с которой текли ручьи.

– Я детское трогать не буду! – закричал в тон ему отставной военный.

– Да ладно! Мы ради всех детей! И нынешних, и будущих!

– Теперь деревянные ставят горки. Их легко поломать, – оживилась старушка. – У меня во дворе с деревянной катаются. Еще избушки ставят из бревен. Такую быстро разберем.

– Детей пожалейте! – с мольбой сжал руки военный.

Виктор понял, что настало время уходить. Он взошел по гранитной лестнице, сделал несколько гимнастических рваных движений, напялил сырую одежду и отправился к метро под дождем, который слабел и шамкал, выдувая на лужах бледные пузыри.

– Чтоб вас разбомбили! – раздалось с застекленной остановки.

Кабанистый парень в потемневшем малиновом пиджаке сползал со скамьи, отхлебывал пиво из жестянки и обращался в никуда.

– Ты кому? – спросил Виктор строго.

– Я этим…

– Этим кому?

– Всем мудакам…

– Это кто такие?

– Эти… Поезд ушел. Жить не мешайте.

– А как жить?

– Как все живут. Жрать нормально, кино смотреть клевое, телок пердолить. Кремы-хрены, шмотки. Этот…

Как его? Компьютер… Мир повидать… Ты чего под дождем встал? Иди ко мне, сушись.

– Страну продали. Народ в нищете.

– О, да ты оттудова! Не, папаня, ваши лозунги мне до лампочки! Вы чего мне дать можете?

– Бессмертие, – выдохнул Виктор и сам себя не понял.

– Не, отец, ты шагай давай, ты, я смотрю, больше моего бухой… Иди!

Виктор отвернулся.

“Обыватель”, – подумал он с презрением.

Он бы не поверил – Лена ему изменяла.

Он слишком часто обвинял ее в изменах, и она от него всегда отмахивалась, как от назойливого дуралея, поэтому про себя он давно не сомневался в ее верности.

Виктор бы изумился, узнай он правду.

Он угнетал ее с самых первых дней беременности. Но она боялась быть брошенной (навсегда ранила история с Костей, поселив в душу неуверенность), и это вызывало новые приступы нараставшей злобы. Она боялась показаться зависимой и слабой, хотела выглядеть королевой, а сама боялась.

Забеременев, она забыла и думать о любви – ее всё время подмывал страх. Именно подмывал. Теплыми мыльными волнами. И она стремилась вырваться из этой квартиры, с которой связывала неприятное. Пусть будет по Витиному хотению: вдруг за городом действительно легче. Она злилась на него, охамевшего и нелепого, на себя, что продешевила, вышла даже не за москвича, а за первого встречного детину, что стала по глупости женщиной, но не успела погулять, злилась на свой податливый организм, из-за которого залетела так быстро.

И она сказала Валентине, вроде в шутку, но скрипнув зубами:

– Ох, и тому ли я досталась? Может, обождать надо было с замужеством.

– Это тебя, Леночка, беременность твоя баламутит. Беременные, они всегда недовольные. От этого на соленое тянет. Соль – она ж к ссоре. Девчонка одна у нас, архитектор, в декрет вышла. Места себе не находила. Мужа видеть не могла, ее даже рвало при виде его. Он, бедный, переживал, трясся весь. А родила – и сразу успокоилась. Живут нормально…

– Пройдет?

– Пройдет… – раздольно, с высоты опыта произнесла мачеха. – Тебе радоваться надо. Другие забеременеть мечтают, и не могут, и носятся по докторам. Муж у тебя – человек хороший. Где он неправ – ты потерпи. Самая правая, что ли? От нормальной женщины муж разве уйдет, или она его бросит? – Мачеха осеклась, поняв, что сказала лишнее: это был как бы намек на Ленину мать Катю. – Нет, всякое бывает, конечно. Но без терпения никуда. Думаешь, другой лучше будет? Только хуже!

Слова Валентины немного утешили.

На пятом месяце она встретила дикую старуху. В женской консультации в коридоре, где ждали приема, старуха с белыми волосками на лице, которые она выдергивала с нитяным треском, говорила громко:

– Девочки, не берегите дырку! Дырку не берегите! Дырку беречь не надо!

Тон у старухи был наставительный. Что она забыла среди беременных? Нарочно затесалась? Или сидела к гинекологу по поводу опухоли?

Все смущались, прятали глаза, хихикали, заслонялись книжками, и только одна женщина лет сорока с измочаленными руками прачки, накрывавшими колени, потребовала:

– Прекратите хулиганить!

Услышав старухины трескучие фразы, Лена вдруг сказала себе мстительно и весело: “Ничего, рожу и буду…” – дальше матом. И добавила: “С кем захочу”.

Рожала она в Москве на Пироговке целую ночь, трудно. И жизнь с рождением Тани сразу стала гораздо труднее. Теперь, когда она, сидя на отшибе, в окружении желтеющих садов августа, держала у груди родного детеныша, беспокойство усилилось, но первое время, по совету Вали, она старалась не раздражаться. Она терпела газеты с заполненными кроссвордами (пылились на подоконнике и валялись на полу), терпела моряцкий запах пота и даже запах водки и самогона, терпела хмельную ревность и расспросы о ее прошлом, о тех, кого пока почти не было…

Иногда раздражал ребенок, часто просыпавшийся и плаксивый. Она гнала раздражение нежностью. Ребенок радовал, но в голове теснились мысли о том, что надо выходить на другую работу с меньшей зарплатой, зато с длинными выходными, в поселке она завязнет. Иногда вдруг накатывала любовь к мужу, как в ночь его ухода, она ждала, скучала, тревожилась, умилялась его шагам, словам и, наконец, самому голосу. Тем более за ребенком он ухаживал самоотверженно. Лена успокаивалась: вот и стерпелся-слюбился; но как только появлялась уверенность, что он никуда от нее не денется, ей почему-то начинало хотеться чего-то еще, яркого, и она вспоминала: “Я ведь красивая женщина”.

При этом с Витей ей было хорошо, даже запах его бывал кстати. Обычно она с охотой делила с ним постель, в отличие от поры беременности, и всё же время от времени ей казалось, что любви-то еще настоящей она не знала.

Виктор зарывался в чертежи, развел железный хлам у себя в комнате, редко мыл и причесывал голову, не пользовался одеколоном, говорил обрывками, чудовищно зевал. Главное – он изменился: оставил повадки ухажера, перестал трепетать вокруг нее. После первой ночи их отношения треснули. Как ни замазывай, трещина проступала: он больше не обещал водить ее по балетам или кормить одним мороженым и постоянно намекал на какую-то ее вину перед ним, продолжавшую его волновать. Или не намекал – но уже в обыденных, бытовых, самых мирных его словах Лене слышались намеки. Отомстить бы ему за это!..

Она качала коляску вечером в саду, дожидаясь мужа со станции, и начинала мечтать. Воображение рисовало романтического призрака, вероятно, из рода вампиров: элегантного, выглаженного, с пробором блестящих волос и блестящим, как лак, многозначительным взглядом. Ее второй муж любит и знает театр, говорит точно и ласково. Он щедрый и снисходительный. Он занимается внешней торговлей или дипломат. “А как он будет относиться к ребенку? Да и кому я нужна с ребенком? Да кому я вообще нужна?” Двадцать четыре года – и сидеть прикованной к коляске, пока молодость проходит электричками мимо “Платформы 43 км”? А там и тридцаха. А дальше – всё. Как шутила Оля с работы, “неликвид”. Пылись на складе.