Елена Модель - Благодетельница (сборник)

Сидящая на подоконнике девочка нехотя подняла голову, посмотрела на Берндта холодным, пустым взглядом. Берндт отшатнулся: в ее глазах было что-то жуткое. «Наверное, так смотрят висельники за пять минут до казни», – подумал он.

Девочка обхватила руками колени и положила на них голову, она молчала, и это так соответствовало и этому подъезду, и подоконнику, и всему ее облику. Она казалась такой чужой, неуместной в этом мире, как будто только что спустилась с висящей за окном луны.

– Ну, как тебе нравится? – продолжала возмущаться Вера. – Вот так сидит целый день, как истукан, и слова от нее не добьешься!

Берндт понимал, что от него чего-то ждут, каких-то советов, действий, но в подобных делах у него не было никакого опыта, и поэтому он все свое внимание сосредоточил на незнакомом слове – истукан, которое перекатывал в голове из стороны в сторону, пытаясь вникнуть в его потайной смысл.

– Ты скажешь что-нибудь или нет? – вскрикнула Вера и топнула ногой.

– Слейся, – пропела девочка густым низким голосом и повернулась лицом к окну. Многочисленные колечки, висящие у нее в ушах и в носу, тихо звякнули.

Берндт почувствовал, как будто кто-то теплой рукой прикоснулся к его сердцу и тихонько сжал его. Ощущение было незнакомым, его нужно было куда-то определить. Берндт с детства знал, что к людям нужно относиться с сочувствием, что слабым нужно помогать и жалеть их. И он делал все, что мог: посылал деньги во всякие благотворительные организации, качал головой, когда видел по телевизору какую-нибудь несправедливость, но он никогда, никогда не предполагал, что жалость может проникнуть в самое сердце, как инфекция, и что ее можно ощутить вот так – физически.

– Ах, бесполезно, – вздохнула Вера, – пошли. – Она безнадежно махнула рукой и затопала вверх по лестнице. Берндт заметил, как мгновенно отяжелела ее походка, словно на эти женские плечи взвалили тяжелую поклажу.

Он нехотя плелся вслед за этой чужой, в общем-то, ненужной ему женщиной, недовольный собой, недовольный тем, что не решается просто повернуться и уйти, а вместо этого позволяет затягивать себя все глубже и глубже в эту пугающую, непостижимую жизнь.

Вера открыла дверь ключом и впустила гостя в узкую, до отказа заставленную переднюю.

– Раздевайся, – предложила она и принялась разматывать длинный, похожий на веревку шарф.

Берндт стал аккуратно, пуговица за пуговицей, расстегивать пальто. Ему казалось, что любое неловкое движение может разрушить упорядоченный хаос, который царил в этом жилище.

– Ботиночки туда поставь, – Вера указала на тряпку, разложенную перед дверью.

Берндт присел на корточки и нехотя развязал шнурки. Без туфель в чужом доме он чувствовал себя неловко, как будто его обезоружили. Он встал ногами на холодный пол и пошевелил пальцами ног. Вера с нежностью посмотрела на большие и крепкие, как корабли дальнего плавания, ботинки и, взяв Берндта за руку, повела его на кухню.

Кухня оказалась такой же маленькой и тесной, как прихожая. Берндту захотелось в несколько раз сложиться, чтобы не оскорбить своим огромным ростом скромных размеров помещения. Он не без труда втиснулся между столом и крохотным диванчиком и, усевшись, уставился на пухлую, обтянутую пестрой материей лампу, пытаясь вспомнить название этого русского светильника.

– Тебе нравится мой абажур? – спросила Вера, перехватив его взгляд.

«Да, абажур, он называется абажур», – обрадовался Берндт.

– Я сама его сделала.

Берндт удивленно поднял брови: он не знал, что сказать, лампа ему не нравилась, а врать он не умел.

– Я на этой кухне все сама сделала, – продолжала Вера, поводя рукой вдоль стен, на которых были развешаны и расставлены многочисленные безделушки. В том, с какой тщательностью было подобрано место для каждой вещички, проглядывалось желание закрыть, задрапировать бьющую изо всех щелей бедность.

Берндту сделалось тесно. Нет, не на кухне, – вообще. Вся эта жизнь с ее фатальным подчинением безобразной судьбе теснила и сдавливала его воображение, ему не хватало воздуха и света, как в подземелье, в котором задыхаются даже свечи. И эта нехватка кислорода как будто лишала его воли и не давала уйти, и он думал, что, наверное, вот так же не может вырваться из хватки своей нелепой судьбы эта женщина.

Вера растерялась, она отвыкла оставаться наедине с мужчиной. Там, на улице, в ресторане, было совсем другое дело. Там можно было танцевать, ходить, двигаться, и это как-то рассредоточивало внимание. Здесь же, в узком пространстве, она совершенно не понимала, как занять гостя.

– Кофе будешь? – спросила Вера и с надеждой схватилась за кофемолку.

– Спасибо, нет.

Веру охватило отчаяние. Надо же чем-то себя занять! Она поставила кофемолку на место и полезла в шкафчик за стаканами.

– Давай выпьем, – предложила она и поставила на стол початую бутылку белого вина.

Пить Берндту не хотелось, но очень хотелось избавиться от наступившей неловкости.

– Давай, – согласился он.

Чокнулись. Звук получился какой-то некрасивый, каменный, как и вся ситуация. Берндт поднес стакан ко рту и сделал глоток. Вино оказалось кислое, с запахом уксуса. Его лицо свело судорогой.

– Что, невкусно? – испугалась Вера.

Берндт сделал над собой усилие и отпил еще глоток.

– Нет-нет, хорошо, – пробормотал он.

Ее лицо прояснилось.

Берндт смотрел на Веру с удивлением, он еще никогда не видел, чтобы человеческое лицо так откровенно отражало малейшее движение чувств. В Германии люди стараются скрыть свои ощущения за непроницаемой миной – это называется хорошим тоном. И действительно, нельзя же каждому встречному выставлять напоказ свою внутреннюю жизнь, например, горе или отчаяние. А вдруг у людей в этот момент праздник и ты им мешаешь, или наоборот – тебе весело, а кому-то не до веселья. Здесь же лицо распахнуто навстречу, как окно в жаркий день, и в это лицо может заглянуть каждый, кто пожелает. Последняя мысль Берндту не понравилась: он был индивидуалистом.

Вера пила прокисшее вино и думала, что вот сейчас она обязательно сделает какую-нибудь ошибку и все кончится, так и не успев начаться. Она пыталась представить на своем месте Галку или спекулянтку Ритку. И та и другая казались ей в этой роли намного привлекательнее, чем она сама. Уж они бы не сидели, как истуканы, тараща глаза на гостя. Они бы обстряпали это дельце – будьте любезны. Ритка вон как мужиков заманивает. Бедрами качнет, глазом поведет – и хоп, он уже на крючке болтается, еще сам того не ведая. О себе самой, как о женщине, Вера была очень невысокого мнения. Вернее, у нее на этот счет вообще никакого мнения не имелось. Как будто нравиться мужчинам вовсе не входило в ее функции. Когда-то давно, еще в школе, когда жизнь наносила на девичий образ первые штрихи женственности, Вера подолгу рассматривала себя в зеркале, не зная, куда определить свое простоватое, с белыми бровями и яркими веснушками лицо – в разряд симпатичных или, скорее, невзрачных? Никакой горечи она при этом не испытывала. Быть красавицей казалось ей делом утомительным. Это же так обязывает, все время ходишь, как на параде!