Алиса Ганиева - Праздничная гора

Махмуда Тагировича слегка смущало, что детство его жены, протекавшее в шестидесятых, неожиданно обросло в его стихах постперестроечными деталями. Но он быстро отбросил сомнения, решив списать несоответствия на поэтический прием. Итак, в село для агитации приезжает кандидат в депутаты. Такое еще бывало в девяностых. Описание политических споров не особенно удалось ему, зато он особенно гордился неожиданной концовкой строфы: «Но рыже-чалая корова, Кусок нескромный оброня, прошла, копытцем семеня». Далее Махмуд Тагирович подпустил немного лирики.

Чтение Махмуда Тагировича прервали отдаленные выстрелы и вой автомобильных сигнализаций. Он выбрался из кустов, исцарапав себе руки, и выглянул на дорогу. За электрическим столбом прятались два школьника с рюкзаками, а прямо на проезжей части валялся мертвый в полицейской форме. На улице быстро собирался народ. Из автомобилей, доставая телефоны, стали выходить любопытствующие, и уже через минуту образовалась длинная пробка.

Поэтический настрой был сбит. Махмуд Тагирович засунул тетрадь в портфель, пощупал на голове отсутствующую шляпу и пошагал прочь от собравшихся. Он пытался стереть из памяти сцену с убитым полицейским и настроиться на дискуссию с Пахриманом, своим приятелем-лакцем.

Обычно они собирались у Пахримана каждый четверг на обед. Ели курзе с конским щавелем или чуду с творогом, играли в шеш-беш и яростно спорили. В прошлый раз Пахриман доказывал, что именно лакский Сурхай-хан разбил Надиршаха в 1741 году, а Махмуд Тагирович горячился, цитировал аварскую эпическую песню и напирал на то, что Сурхай-хан был турецким агентом, а жена его содержалась у Надиршаха в гареме. Дискуссия почти переросла в ссору, но тут жена Пахримана внесла кизлярскую мадеру, и вечер кончился мирно.

Внезапно Махмуд Тагирович вспомнил, что до четверга еще не скоро, и повернул к дому. Дом его, увитый виноградом, выходил на одну из главных улиц. Поднявшись по старым деревянным лестничным маршам, Махмуд Тагирович открыл дверь собственным ключом с болтающимся брелоком в виде двух горных отрогов и на пороге с испугом обнаружил, что жена его еще дома.

– Махмуд! – закричала она из комнаты.

– Да, Фарида, – отозвался он, снова щупая макушку.

– Махмуд, – жалобно повторила жена, выходя из залы и закутываясь в невесомую золотистую шаль, – у Марата опять проблемы в университете. Ты там работаешь, и ничего не можешь для внука сделать!

– Я что могу… – начал Махмуд Тагирович.

– Что ты можешь? – воздела жена руки кверху. – Аллах видит, что ты ни сыну своему не помогал, ни внукам! Абдуллаев ты видел, как подсуетился, куда он детей устроил? А Омаров? У его жены по пять килограммов золота на каждой руке!

Жена без сил опустилась на кресло и прикрыла лицо руками.

– Фарида… – снова начал Махмуд Тагирович.

– А твой брат, – всколыхнулась та, – младше тебя на десять лет, не имеет твоего образования, а скоро хозяином завода станет. Ты у него бы поучился.

– У меня хорошая работа, – возмутился наконец Махмуд Тагирович.

– Ты с нее что-нибудь поимел? Тебя там все за дурака считают, я прямо тебе скажу, – накинулась жена, – нормальные люди деньги делают, родственников устраивают. У тебя столько возможностей было, и я тебе чего только не советовала, ты разве меня слушал?

– Фарида, что ты начинаешь, что за ай-уй, – скривился Махмуд Тагирович.

– Я еще не начала, – привстала жена, грозя пальцем, – у меня еще много терпения. Что, опять к Пахриману пойдешь?

– Куда хочу, туда пойду, – обиженно засопел Махмуд Тагирович.

– Давай, развлекайся, пиши, пока жена работает, – сказала она, кивнув на его портфель и собирая сумку.

Воспользовавшись паузой, Махмуд Тагирович шмыгнул в свою комнату и там затаился, пока не хлопнула входная дверь.

Махмуд Тагирович любил напомнить внукам, что его дед, происходивший из ханской хунзахской семьи, ребенком чудом избежал смерти от рук имама Шамиля, находился в плену, был выкуплен и, пережив множество приключений и переездов, оказался в петербургском высшем обществе, даже нес караульную службу в личных монарших покоях. Дяди Махмуда Тагировича, а их было восемь, погибли в разных концах рушащейся империи и за ее пределами. Кто на полях Русско-японской, кто в Первую мировую, кто в Гражданскую от рук озлобленных большевиков, но все при царских боевых наградах.

Отца Махмуда Тагировича, как самого младшего, запрятали на дальний хунзахский хутор, откуда он отлучился лишь в тридцать первом году – на учебу в только что открывшийся Махачкалинский пединститут. Оттуда его, впрочем, вскоре выгнали как сына белого генерала.

Вернувшись на хутор, юноша переписывал Коран, занимался переводами, а затем неожиданно проникся красной романтикой и отгрохал на аварском поэму-покаяние, где рвал со своим несчастным прошлым.

В эстетских, пестрящих арабизмами строках новоявленный поэт расписывал несчастную долю простых хунзахцев, веками гнувших спину под игом коварных нуцал-ханов и их интриганок-жен. Вскользь упоминался и Хочбар из вольного Гидатля, унесший с собой в огонь малолетних ханских сынков.

Поэму оценили, она ходила по рукам, и отец Махмуда Тагировича был призван в Хунзах и назначен там школьным учителем, а спустя два года уже стал зятем главного колхозного агронома, потом директором школы, а потом, уже будучи ветераном Великой Отечественной, – и вовсе служащим Министерства образования в Махачкале. К стихам отец Махмуда Тагировича больше не возвращался.

Сам Махмуд Тагирович родился очень поздно, когда три его старшие сестры уже заканчивали школу. Рос в отдельной городской квартире, в которой постоянно гостили местные звезды и в том числе поэты в кирзовых сапогах и с пандурами. Мать быстро отцу наскучила, уступив место тайным кудесницам из номенклатурных кругов. Когда Махмуду Тагировичу было восемь, она умерла в Хунзахе загадочным образом после празднования пятидесятилетия ДАССР. Говорили, что наелась жирного мяса с хинкалом, обильно запила ледяной водой и скончалась от заворота кишок.