Оксана Даровская - Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

– А все потому, Жорж, что вы ленитесь вовремя вывозить мусорные контейнеры из-под окон нашего дома. Это будет вам хорошим уроком, Жорж, дабы не повторять неприятных ошибок. Или вы хотите быть уволенным? Не забывайте, Жорж, в каком округе вы работаете. Всегда необходимо держать марку, кем бы вы ни были.

Беспросветно покрывшийся румянцем от нравоучений и танцевальной погони за мухой Жорж поднял жертву с пола и стоял перед графиней по стойке «смирно», аккуратно держа убиенную за лапки, ожидая конца проработки; затем спиной осторожно двинулся к выходу со словами: «Pardon, madame Serafime, excusez-moi».

Через минуту, убрав со стола пустую бутылку из-под водки, графиня, как ни в чем не бывало, водрузила на ее место непочатую бутылку «Наполеона», и троица вернулась к разговору о литературе.

– А я, представьте себе, теперь безмерно люблю Чехова. Именно теперь. И вовсе не его знаменитые пьесы, а вот рассказы, в особенности поздние. Когда была молода, Чехов казался мне простоватым, чрезмерно спокойным, в каком-то смысле даже легковесно поверхностным. В молодости ведь хочется безудержных пылких страстей, различного рода сложностей. И того и другого, поверьте, было немало, а в перерывах между страстями и сложностями требуются глубокомысленные философии, вот и содрогалась в ту пору от «Шума и ярости» Фолкнера, растекалась по ночам в постели, периодически отдыхая от любовников (графиня многозначительно посмотрела на Марка) вместе с психологизмами «Замка» Кафки. Зато сейчас именно в Чехове нахожу такую редкую бездонную глубину, такое неправдоподобное знание человеческого нутра, что сравнить-то его не с кем. И это, заметьте, при необычайной прозрачности, невесомости и чистоте слога. Филигранная легкость, полное отсутствие нелюбимых вами, Савочка, нравоучений и бескрайнее познание человека – вот чеховский конек. Ведь никаких финтифлюшек, никаких нудных, растянутых на страницы философических заумей – а как восхитительно верно, а главное, человечно! Никто не заставлял весь мир любить Чехова – а вот взяли и полюбили, не смогли не полюбить. Знаете почему? Потому что был истинным литературным демократом всех времен и народов. А как достойно ушел! В полном расцвете, без нытья и жалоб, с легкой улыбкой на устах. Так мог уйти только скромный гений. Человеческий уход, не правда ли, многое определяет. Но мы, к сожалению, почти никогда не властны над своим уходом. – Графиня изысканным жестом опрокинула в рот рюмку «Наполеона». – Да ну их в жопу, этих французов: две стопки коньяку, и они уже под столом, – смачно выдохнула она, проигнорировав закуску. – Хотя англичане и того хуже, не в смысле спиртного, здесь они как раз будут покрепче, а в общечеловеческом смысле. Пожалуй, только мой английский спаситель, вечная ему память, был исключением, правда, перед смертью тайно признался, что у него славянские корни. – Графиня отломила с тарелки и положила в рот крохотный кусочек сыра. – Как же хорошо беседовать с вами, Савочка. Как там Россия, дорогой вы мой?

Она задумчиво-грустно умолкла. Все трое замолчали. Первым заговорил Марк:

– Сима, а ведь доктор поэт.

– Да что вы? Савва, голубчик, прочтите что-нибудь из своего.

Доктор не стал сопротивляться:

– Что ж, терпите, – сказал он. Только отрывками, всего мне не вспомнить.

Вольнолюбые белые птицы

Журавлями да в небо синее,

А за синим морем синица

Будет сниться в ночах России.

Обретут себе веру изгои,

Станут кровью поить лицемерье,

И пропьют свои души с горя

Дети вечного безвременья.

Не водою – собственной кровью

Будут души стирать, как платья.

Попытаются выполоть с корнем

Вековое свое заклятье.

Ой, Россия, ольхой с осиной

То дрожишь, то сережкой плачешь

И кидаешь клин журавлиный

В небо синее. Может, знаешь,

Что за морем синим – синица,

Чудодейка и попрыгунья…

И Россию морочит птица,

Эта вечно прекрасная лгунья.

Но придут на Россию с миром

И Восток, и мудреный Запад,

Отловить бы лишь птицу Сирин

И согреть на медвежьих лапах.

А пока – да под дых за веру

В этих идолов деревянных,

В узколиственный шепот вербы,

В колдунов, ворожей, шаманов.

Да другого и не было быта —

На помойках искали правду,

А за правдой кресты убитых

Тянут руки поверх ограды.

То цыган умыкнет коня,

То татарин поганит дочь,

И в молитвах колени зря

Каменеют целую ночь?!

Но страшнее степных врагов,

Голодухи, повального мора

Враг, деливший и хлеб, и кров, —

Совесть, совесть была укором…

Патриаршая власть на Руси

Ой, спаси ты меня, спаси!

Не спасет она, не проси!

И летит по Руси «Гой, еси!».

Так тревожны клобук и крест,

Так сверлящи очей лучи.

И всевластен худющий перст.

Но молчит Россия, молчит.

И молчит, и неверьем сыта,

Уж сама у себя в подозренье.

А не то вдруг разверзнет уста

В лихорадке доносного рвенья.

И, крестясь по углам впопыхах

И в испуге косясь на порог,

Лбами об пол во весь размах

Отмолиться и вымолить впрок…

«…Не созрел народ, не созрел

До свободы и дури прочей…»

Дальше пусто: пробел, пробел,

А внизу, как обычно, росчерк.

То из праха растили храм,

То соборы топили в бассейнах.

И в крови погибал не храм,

А роды в лихолетьях мерли.

Ах, юродства высокий удел

На секунду высечет боль,

И безмолвно народ оробел —

Он немую играет роль.

То снега упадут в поля,

А еще не убрали рожь,

То с апреля до октября —

Безысходный, как слезы, дождь.

Ах ты, Русь моя, стынь да синь!

Дальше века кромешная даль.

Как вступил в нее – значит, сгинь.

Только кровью берется дань.

Битвы, битвы, война, раздор.

Только в банях березы дух.

Только в избах душе простор,

Если вместе не больше двух.

Только в русой твоей голове

И в глазах цвета талого льда

Бьется песней чудной соловей

В этих вешних вишневых садах.

Но об этом никто никому

Ни полслова, вообще ни гу-гу.

И молились-то в темном углу.

И всегда впопыхах, на бегу.

А Россия вся в синих ливнях

Все морями синими грезила.

Не невинность то, а наивность,

От которой не так уж весело.

Все девчушкой себя считала,

Все венки плела из ромашек,