Оксана Даровская - Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

Но время бушует ветром

И рушит привычное ретро…

Не плачь, не скули, не сетуй…

Что ветер уносит друга,

И он же сдувает память,

Ярится своим восторгом

И неустанно грабит…

И может, совсем некстати,

Я поминаю Лорку…

Как слушал его Марк! Тысячи лиц из любых восторженных залов не заменили бы доктору сейчас одного-единственного лица Марка.

Молча сели в машину.

– Пожалуй, только ты сможешь избавить ее от астмы, – тронувшись с места, продолжил разговор Марк, – никакой не Жозеф. Симочка страдает бронхиальной астмой с тех пор, как похоронила своего гермафродита, – она была очень привязана к нему душевно. Таскаю ее к Жозефу уже несколько лет, каждые три-четыре месяца. Не хочет она травиться аллопатической химией, и правильно делает, но Жозеф разнообразием рецептурных решений в ее адрес не блещет. Как-то я сравнил кипу этих рецептов. Меняет местами препараты, повышает или снижает потенции, вот и все. Он не очень-то любит лечить стариков.

– Да, потрясающая старуха, жаль, что одинока, – только и мог выговорить Савва Алексеевич, находясь под гипнозом происходящего.

– Зато дожила в тепле и уюте до глубокой старости. А там… Что с ней было бы там? Одному Богу известно. Хотя ностальгия, черт ее дери, неизбывна, никуда от нее не денешься. Мы, русские, особенно предрасположены к тоске по родине. Ты тут давеча проронил словцо о заснеженной Вологде, а у меня сердце зашлось, хотя и промолчал тогда.

«Давеча», Господи, какая роскошь, он употребляет забытое слово «давеча», – подумал доктор.

– А ведь и вправду, Савва, есть о чем тосковать, ей-богу, есть. По безоглядной есенинской дали, по старухам в белых платках вдоль дорог, по огромным белоснежным сугробам, по весеннему безудержному половодью и бездорожью, которых не видывал с незапамятных времен. Вот только ни в коем разе не по династии Романовых, хотя с Серафимой никогда не заикнусь обсуждать эту больную для нее тему. Убийственный на самом деле род. Прав был Штайнер, считавший, что с концом династии Романовых прервалась страшная карма этого рода, отбрасывающая мрачную тень не только на Россию. Конечно, Штайнер совсем не имел в виду жуткую кровавую расправу с последними из них.

– Интересно, кем все-таки был Рудольф Штайнер? Философом? Литературоведом? Провидцем? Мистиком? Врачевателем? – задумчиво спросил Савва Алексеевич.

– Трудно сказать, скорее всего, и тем, и другим, и третьим. Спектр его прирожденных талантов и возможностей был огромен, поэтому он так раздражал многих. Он не стал своим ни в среде мистиков-оккультистов, ни тем более в террариуме ученых-материалистов. Всегда был сам по себе, не занимая места ни в чьем ряду. Но в частности для медицины он сделал неоценимые вещи. Я обязательно снабжу тебя в обратную дорогу литературой – она откроет тебе многие штайнеровские подходы к лечению болезней.

– За литературу буду благодарен, но я прервал тебя на Романовых.

– Да-а, Романовы. Вот многие у вас не признают Валентина Пикуля, считают его перевирателем истории, я же нашел у него немалую правду. Он был не так уж далек от истины, этот Пикуль, обрисовав мрачными, зловещими красками последнюю царскую семью. Ну, возможно, сгустил краски, перегнул палку, проявил дерзость, непривычную в застойных писательских кругах конца 70-х.

– Ты читал «У последней черты», Марк? – поразился Савва Алексеевич, вспомнив о скандальной волне негодований, вызванной публикацией в «Новом мире» урезанного романа.

– Конечно читал, Савва, я и «Ошибку доктора Боткина» читал, да и кое-что еще, мы же тут не на необитаемом острове пребываем. И в очередной раз убедился в страшной косности царской системы, в ее раболепстве перед Западом, в зловредстве и злонамеренности ее чиновничьих прихлебателей. Другое, и очень трагичное, дело, что пришедшие к власти следом за Романовыми явились кармическими двойниками кое-кого из романовского рода.

– Например?

– Ну-у, не прибедняйся. Человек, написавший «Изгоев», уверен, не хуже меня знает примеры.

– И все-таки? – Савве Алексеевичу нравилось слушать Марка.

– Что ж, начнем с первого. Ульянов-Ленин, до самозабвения возлюбивший «Капитал», перевернувший все с ног на голову, сколотивший революцию преимущественно на немецкие деньги, есть аналог грубого прозападного реформатора Петра Первого, онемечившего Русь. Недаром построенный на трупах Петроград переплавился в свой срок в Ленинград. Следующий, занырнувший в исторические кущи и того глубже, Иосиф Виссарионович – типичный двойник Ивана Грозного.

– Так ведь Грозный, насколько помнится, вроде бы еще не Романов.

– Уже наполовину, приобщившийся к фамилии через первую жену Анастасию. С него-то и начал отстукивать кровавый метроном, в который раз оглоушивший Россию спустя 400 лет. Оба, и Грозный и Джугашвили, поднялись на женских костях. У обоих имелась своего рода паранойя – заметать следы, никому не доверять, тщательно избавляться от неугодных им людей. Оба обложились стеной опричнины, не пощадили старших сыновей, цинично уничтожали близких им женщин, и, что самое смешное и грустное, оба с одинаковой силой ненавидели еврейство. Недаром Грозный был любимейшим правителем Кобы. Вот такие вырисовываются исторические и кармические параллели. А если обобщить вековые традиции, то орган НКВД – прямой потомок тайной полиции, организованной в свое время Николаем Первым. Вот только наследственная отягощенность у НКВД оказалась на редкость тяжелой.

– Тоже провидческие заметки Штайнера?

– Нет, уже мои собственные: добро пожаловать в бараки 40-х годов станции Печора на строительство железной дороги Кожва – Воркута, – весело засмеялся Марк, будто и не отбарабанил в свое время почти два десятка лет. – Хотя подобные сравнительные характеристики наверняка посещали в те годы не только одну мою голову. Счастливая царская Россия – это миф, Савва. У царской России имелись собственные кандалы, не менее тяжкие, чем сталинские, правда надеваемые не в таких масштабах. Декабристы-то отнюдь не были слепцами и глупцами. В этом отношении Лермонтов, написавший «Прощай, немытая Россия…», был куда честнее и прямее Пушкина, ходившего вокруг да около со своим: «Оковы тяжкие падут, темницы рухнут…» Да и у разночинцев с народовольцами не на пустом месте душа за Отчизну болела. Достаточно прочесть чеховский «Остров Сахалин», чтобы понять, что книга эта стала предтечей «ГУЛАГа» Солженицына и «Колымских рассказов» Шаламова. Что и говорить, любая революция – редкостная кровавая пакость. Но революции не возникают случайно. Вот мой отец, к примеру, учился в царской гимназии при Александре Втором, когда вовсю еще звучали отголоски правления Николашки Первого. Не удивляйся, я был у отца очень поздним ребенком, родился, когда ему шел 63-й год; так вот он рассказывал мне, пятнадцатилетнему обалдую, ненавидящему молодую советскую школу, какая муштра и удушающая атмосфера царили в стенах его царской альма-матер. Одни только уроки Закона Божьего с хорошо отмоченными розгами чего стоили! Эти розги могли отбить любые зачатки веры. Вот так-то, Савочка. Россию возможно любить только вопреки ее правителям, за самоотверженность талантов, из века в век противостоящих власти. А еще, как ни странно, за великое всенародное распиздяйство, которого не сыщешь ни в каком другом краю.