Оксана Даровская - Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

Сон-траву и мак собирала

После скрежета рукопашных.

На закланья шли поколенья.

В чью угоду? Во чье во имя?

Синей птицы уносится пенье —

Улетела… теперь не отнимут.

А наследники протопопа,

Те, что мыслят всегда инако,

Молят небо: «Потопа, потопа».

Так и просится слово «однако».

Коли совесть раз утонула,

Ее заново не утопишь.

И ни нож не поможет, ни дуло.

Только душу свою угробишь.

Ой, Россия, ольхой с осиной

То дрожишь, то сережкой плачешь

И кидаешь клин журавлиный

В небо синее. Может, знаешь,

Что за синим морем – синица,

Чудодейка и попрыгунья…

И Россию морочит птица,

Эта вечно прекрасная лгунья.

То ль елей на ней, то ли мирра,

И какой-то дурманящий запах.

Прилети же ты, птица Сирин,

Отогрейся в медвежьих лапах.

Повисла долгая пауза. Наконец Серафима осторожно положила ладонь на руку Саввы Алексеевича. Руки у обоих чуть дрожали.

– Вы знаете, – она сухо сглотнула, – меня обу яла сейчас такая ностальгия, которая не приходила ко мне лет вот уже как тридцать. Вы чудодейственным образом напомнили мне детские московские годы – своей похожестью на одного отцовского друга.

Кашлянув, она немного помолчала. Потом продолжила:

– Ах, Савочка, если бы хоть краешком глаза смогли вы заглянуть в давнишнее «тогда» и услышать отрывок из наших домашних вечеров. Мы занимали второй этаж старого трех этажного дома на Малой Серпуховской. Мама в платье из дымчато-серой тафты за роялем… Мама была красавица! Благодушный, счастливо улыбающийся отец за огромным овальным столом. Отцовский друг, Василий Лукьянович – тот самый подпоручик Серебряков, с которым вы схожи небольшим ростом, непослушными волосами и вечно обжигающим всех вдохновением. Я закрываю глаза, и вот он передо мной, восьмилетней девчонкой, декламирующий у рояля лермонтовского «Мцыри». Как же были они тогда молоды! (Некоторая пауза, сопровождаемая кашлем.) Румяная домработница Варя, застывшая в дверях гостиной с блюдом ароматных, только что выпеченных пирожков, не смеющая даже легким шуршанием юбки потревожить театральное действо. Любимый папин кагор из Массандры, багровеющий в маленьких хрустальных рюмках. И свечи в бронзовых канделябрах… много свечей – на крышке рояля, на белоснежной скатерти обеденного стола, на широких подоконниках. Мне до сих пор иногда снится нежное дрожание язычков свечного пламени на синих обоях нашей гостиной. А еще – нет-нет да почудится во сне мамин голос: «Доброе утро, Симочка, вставай, родная. Какое солнечное, искрящееся воскресенье! Отец обещал пойти с тобой на каток». Отчетливо вижу аккуратно прибранный мамин затылок, ее худенькую стройную спину, схваченную в талии иссиня-черным поясом, поднятые вверх нежные руки, с соскользнувшими к плечам рукавами шелкового халата, родные узкие ладони, плавно раздвигающие ночные шторы в моей спальне. И все это оборвалось, как блаженно-счастливый, но обидно краткий сон. Как сказано в вашей поэме? «Только кровью берется дань?» Замечено верно, только кровью…

Разморенный редкостным наслаждением Марк, подперев кулаком съехавшую к виску щеку, с нелепо покосившимися на лбу очками, завороженно слушал и «Изгоев», и неожиданно прорвавшуюся русско-французскую nostalgie старой, периодически заходящейся кашлем женщины Серафимы. И Савва Алексеевич вдруг отчетливо понял: Марк любит графиню Серафиму де Паттон давнишней непреходящей любовью.

Серафима пригласила их на завтра к обеду. Провожая, сказала в дверях: «С утра схожу на рынок, у нас, Савочка, знаете ли, в конце улицы имеется отменный продуктовый рынок; возьму нескольких сортов сыра, свежей рыбы, побольше всякой зелени, специально для вас приготовлю «а-ля флорентин». Приезжайте непременно».

Выйдя из Серафиминого подъезда, Марк извлек из кармана необъятный носовой платок и шумно высморкался, молниеносным движением промокнув глаза, затем из другого кармана достал крохотный баллончик и пару раз впрыс нул что-то из него себе в рот.

– Для ликвидации запаха спиртного, – пояснил он Савве Алексеевичу.

На обратном пути долго молчали. Выехав за пределы Парижа, Марк вдруг сказал, не поворачиваясь:

– Спасибо тебе, Савва.

– За что? – удивился Савва Алексеевич.

– Знаешь, ведь я давным-давно ее такой не видел. Наверное, даже никогда. Сегодня звучали самые сокровенные струны ее сердца.

Марк снова замолчал. Сосредоточенно вглядывался в быстро темнеющее пригородное шоссе. Стрелка спидометра застыла на 120 километрах. Савва Алексеевич исподволь косился на его профиль и дивился редкой породистой красоте этого человека. Вдруг Марк притормозил у обочины.

– Смотри, какой ветер поднялся, – кивнул он в сторону лобового стекла. – Давай выйдем на пару минут из машины, смолоду люблю ветер.

Они стояли на обочине дороги, подставив ветру лица, и думали каждый о своем. Вдоль шоссе торопливо неслись оторвавшиеся от деревьев еще зеленые листья и редкие останки мелких веток. Савва Алексеевич молча недоумевал: на шоссе совсем не было пыли. «Почва, что ли, у них какая-то особая, пыли не производит? Есть же земля по бокам от асфальта. А у нас где-нибудь на смоленской дороге такое бы поднялось…» В быстро уплотняющихся сумерках борода и волосы Марка, полощась, как выстиранное белье на ветру, светились особой чистой белизной. И спина была чрезвычайно прямой, и посадка головы непроизвольно горделивой. «Вот он, золотой фонд земли – битый-перебитый, но крепко стоящий на земле старик, не утративший теплоты сердца», – подумал доктор. Сделав несколько глубоких глотков ветра, он начал читать:

А ветер рванул сразу,

Не примеряясь к лесу!

Взвыли от боли деревья

И падали с треском наземь…

А ветер рванул в поле

И начудил по полной!

Перепахал землю, перевернул небо

И втиснул в грудную клетку

Острый холодный воздух

По самую рукоятку:

Так, что не сделать выдох,

Так, что не сделать шага,

Не шевельнуть рукою…

Взлетел, как листок бумаги,

В котором слова о покое,

Где буквы в ветреной пляске

Пытают, пытают слово,

Где фразы сплелись, как ветви

Деревьев на старом погосте…

О боже! Опять все ясно!

О боже! Не нужно слова,

И фразы совсем не нужно!

И ласки твоей лебяжьей…

А сердце пытает ужас

Из ветреной этой пряжи.

Еще не пустили зелень

Деревья с набухших почек,

Еще ничего не сеют,

Еще хрупко-льдисты ночи,

Еще далеко до лета…

Читать дальше