Оксана Даровская - Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

Доктор написал это стихотворение давным-давно. Когда в ходу были игольные проигрыватели и катушечные магнитофоны. А музыка с тех пор стала еще прекраснее.

Дом был старый – бревенчатый сруб-пятистенок, по окна утопающий в высоченной крапиве. Деревня в ста двадцати километрах от Калуги называлась Александровкой. Дарью, как котенка, запустили в дом первой, но она тут же ошарашенно вылетела оттуда с переполненными страхом глазами: «Там жаба!» Жаба действительно преспокойно сидела в центре комнаты и была, как ей положено, крупна, глазаста, покрыта бугристыми пупырями. Савва Алексеевич взял небольшой, стоявший в сенцах казанок, поймал ее и вынес во двор, но она даже не подумала скрываться бегством, сделала неторопливо-изящный боковой шаг к бревенчатой стене и откровенно вылупилась на него хозяйкой медной горы. Здесь был ее дом. «Ну-ну, сиди, прохлаждайся, куколка-балетница», – дал ей добро на местное пребывание доктор. Жаба медленно моргнула в знак временного перемирия.

Вечером, часов в восемь, он спохватился, что не купил хлеба. В деревне имелась единственная палатка, которая работала далеко не каждый день, да и то до пяти часов. А по выходным вообще бывала наглухо закрыта. Доктор безнадежно опоздал, пропустив пятницу, и очень сокрушался по этому поводу. Вера обняла его за плечи, поцеловала во взъерошенные, как всегда, волосы и сказала: «Не переживай, Савушка, – в наличии вода, соль и мука, имеется печка, есть женщина, значит, будет и хлеб». Они растопили печь. Вера достала из скрипучего допотопного сервантика привезенные с собой и уже расставленные по полкам незамысловатые кулечки и принялась раскатывать тесто. Очень скоро, как в глухие, стародавние времена, дом наполнился горячим ароматом свежевыпеченного хлеба. Доктор смотрел на нее, хлопотливо вытаскивающую из печи пшеничную лепешку, и думал, каких двух совершенно разных женщин послал ему Господь.

Если прибегнуть к не очень почитаемому доктором пафосу, Вера любила его, как исстари любили на Руси женщины, – щемяще, беззаветно и до слез преданно. После ужина он вышел на законный перекур, сел на приступку с изнанки дома и заплакал. Кто придумал, что мужчины не плачут? Плачут. Только, если они мужчины, они прячут свои слезы.

Потом он вернулся в дом. Даша уже спала. Сон у нее был крепкий, и они, не боясь ее разбудить, зажгли керосинку, прикрутили фитилек, чтоб не коптила. Им хотелось видеть друг друга во время любви. Их ждала старая полуторная кровать с панцирной сеткой и выкрашенными краской-серебрянкой металлическими шишками, возвышающимися по краям обеих спинок. Глядя на торчащие в изголовье кровати стройными фаллосами шишки, доктор с ироничной укоризной в их адрес подумал: «Эх, скинуть бы годков двадцать». Ни ему, ни ей не требовалось богатого антуража, они не нуждались в изысканной красоте собственных тел, в утонченной эстетике движений. Схватили друг друга в объятия и потонули в кроватной утробе, как в гамаке счастья.

Во всякой плотской людской любви есть много от животного мира. И это вполне естественно. Но порой случается у редкой пары в момент соединения нечто возвышенно-неземное. Когда души, вырываясь на время из узких телес ных оков, воспаряют в бездонную высь.

Только с Верой он впервые распробовал истинное чудо женского отдавания. Затертое до дыр слово «отдаваться» приобретало рядом с ней неведомый, совершенно невыразимый смысл. Словно из старых, поношенных лоскуть ев сшили новое платье и, проведя по нему хрустальной волшебной палочкой, превратили в нечто невиданное, ослепительное. Он получал рядом с ней редкий Божий дар, становился посвященным в неземную тайну – тайну дарения целиком, – когда отпадает необходимость оставить себе хотя бы крохотную малость души и тела. Она превращалась в его руках во влажную глину, плавилась мягким, горячим воском, теряла очертания и формы, перетекала в него, как перетекает вино из бокала в гортань, растворяясь горячими пульсирующими волнами в его крови. На закате лет доктору, долгие годы лишенному наслаждения физической любви с женой, имевшему в прошлом почти забытую вереницу кратковременных любовниц, довелось узнать – нет ничего более притягательного и захватывающего, чем слияние мужского и женского начал, не существует роскоши более мощной, нежели роскошь безвозмездного отдавания себя другому. И невольно напрашивались строки позапрошлого века: «О ты, последняя любовь! Ты и блаженство, и безнадежность…»

В последние годы доктор стал просыпаться очень рано. Совсем рано. Было около пяти утра, когда он проснулся. Тихонько выбравшись из постели, отправился к реке Угре. Сидел на берегу и вспоминал детство. Вспоминал рассветы и восходы солнца. Там, в украинской деревне его отрочества, Ярило имело обыкновение выскакивать из реки как угорелое – словно кто-то невидимой рукой подавал резкий пас мячом. Вот и на сей раз, как повелось, оно мгновенно выкатилось из-за леса, а затем плавно продолжило свой мягкий, неторопливый ход. Влажно пахло рекой и мокрыми с ночи травами. Доктор слышал дыхание земли: ее легкий, волнующий вдох и мощный, размеренный выдох. Какой-то своей частью он несомненно оставался язычником, хотя и принял в зрелом возрасте православное крещение. Ни в одной из церквей не сходило на него такое блаженное, сладостное отдохновение, как при соединении с природой. Он вспомнил подробности своего крещения. Было это в поселке Нахабино, ему тогда исполнилось сорок два. После смерти бабушки все у него пошло наперекосяк. Посетило мощное разочарование в выбранной профессии, был момент, когда хотел уйти в стюарды международных рейсов. Международных – потому что кое-как еще помнил французский, к тому же в «Аэрофлоте» неплохо платили. Вот такой случился у него тоскливый период – безвременья, ни во что неверия. Получал в ту пору смешные деньги, жалкую четвертную от них продолжал отдавать пятнадцатилетнему сыну. Жуть, да и только. Ирина зарабатывала в три раза больше. Вспомнил, как на Украине, куда его занесло в 82-м по старой памяти в краткосрочный отпуск для сбора трав, загорелся идеей крещения, договорился было с местным священником, но тот накануне заветной даты изрядно набрался на соседской свадьбе и по вполне понятным причинам не смог осуществить священный обряд. А вот отец Ливерий из подмосковного Нахабина в апреле следующего года с задачей справился. Потом отметили, конечно, это святое дело у него дома. За огромным, ломящимся от рыбных блюд и всяческих солений столом, накрытым матушкой в честь праздника Благовещения. Отец Ливерий сделал тогда значительное послабление: от души напоил новоокрестившегося москвича наливками собственного изготовления. «Вот эту, Савочка, попробуй, вот эту! Чудо, как хороша! – аккуратно наполнял он которую уж по счету рюмку. А потом наклонился к уху доктора и прошептал: «Теперь все потихоньку наладится, вера от тебя уже не отступит». Вслед за священниками из собственной биографии вспомнил доктор попа из рассказа Шукшина «Верую!». «Бог есть, – сказал тот, – имя ему – Жизнь» – и, выпив отнюдь не первый по счету стакан чуть разведенного спирта, пустился по избе вприсядку с громогласным душеспасительным песнопением: «Верую, верую!!».