Оксана Даровская - Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

Неизбывное, из века в век прорастающее в нас живучей травой язычество в сочетании с искренней любовью к Христу – и есть вера русского человека. Многие однобокие попы, с пеной у рта гневно отвергающие древнюю языческую мудрость, зря не хотят признавать, что с водой выплескивают своенравного, но прекрасного младенца, тем самым отвращая от себя многих умных свободомыслящих людей. Скромнее бы некоторым попам быть, тише, что ли. Почаще совершать, глядя в небо, пешие прогулки по лесам и косогорам, а не рассекать по шумным городским эстакадам на купленных на подаяния страждущих прихожан джипах. А впрочем, рассекайте, черт с вами, только тогда не трындите в своих проповедях о греховности материальных благ. Хотя нет-нет да попадется где-нибудь в глубинке, в захолустной, но не оставленной Богом церквушке редкий служитель культа, не посрамивший себя бесчинством современно-потребительских подходов к вере.

Случайный деревенский сосед Саввы Алексеевича, местный одиночка Лукьяныч, как раз представлял собой крутой замес язычника и христианского философа-праведника. Язычество его выражалось в любви и уважении к природным стихиям, в доверительном отношении к ветрам, громам и молниям, а еще в беззаветной преданности здешним окрестностям. Лукьяныч пребывал в родстве с каждым камушком и овражком в округе, знал места клева в затонах, где рыба словно ждала его самодельных блесны или мормышки. Матушка-природа служила Лукьянычу кормилицей, любовницей, сестрой и дочерью одновременно. Над собранными в лесу съестными дарами высохший от бесконечного вынужденного поста Лукьяныч замирал расчетливо и вожделенно, как Кощей над златом. Гирлянды грибов бережно прилаживал для сушки к гвоздям кривовато осевшего забора, а ягоды аккуратно рассыпал в тени дома на старые газетные страницы, нежно оглаживая корявыми ладонями кровяные бусинки, распределяя их по печатным колонкам, как начинающий сочинитель музыки округлые загогулинки по стану нотной тетради. Праведность же его заключалась в многолетней отшельнической, почти монашеской жизни в заброшенной деревне, с обрамленной медью иконой Богоматери, каждый день глядящей на него из красного угла его главной комнаты, служащей ему одновременно спальней, гостиной и кухней. Философия – в полном приятии и непротивлении таковой вот первобытной жизни, а еще в остром примечании главной жизненной сути и метком кратком словце по этому поводу.

Обращался Лукьяныч к временному соседу-москвичу почему-то не иначе как «француз» и своим потертым, замшелым, но вполне еще крепким видом будил в Савве Алексеевиче мысли о домовых и леших. В Лукьяныче присутствовала определенная эмоциональная сухость, но напрочь отсутствовали желчь и зависть обремененного какими бы то ни было имущественными проблемами человека. Вполне вероятно, в городе он пополнил бы несметную армаду бомжей, а вот в этой заброшенной деревне он был на своем месте, среда не отторгала его.

– Эй, француз, выйдь на крыльцо, картошки с огорода тебе накопал, а ты мне за это водки отлей, а еще лучше давай тут и выпьем, пока баба твоя занята. Заодно словцом перекинемся.

Лукьяныч присаживался на рассохшуюся ступень крыльца и ждал, пока Савва Алексеевич разольет водку в мутные от старости граненые рюмки, извлечённые из закромов серванта, затем внимательно нюхал привезенную из Москвы «огненную воду», смачно, с коротким промежутком крякал два раза – до и после принятой рюмки. Кряки «до» и «после» были у него разные.

– Верка твоя на городскую-то не похожа – хваткая, как я погляжу, сноровистая. Чего-то поздновато девку-то родил. Вырастить успеешь, нет ли? Хотя сучки, они завсегда кобелей живучей. – Лукьяныч, хитро сощурившись, внимательно ощупывал взглядом москвича-соседа, словно проверял на возможность отцовства. Потом давал жизнеутверждающее заключение: – Вырастет Дарёна твоя, не пропадет. Задел в ней вижу крепкий, ухватистый.

Они опрокидывали за это утверждение по второй рюмке, Савва Алексеевич коротко крякал по примеру Лукьяныча и закусывал горсткой пахучей земляники, заранее ссыпанной Лукьянычем ему в ладонь из газетного кулька в ярко-кровяную крапинку.

– Осенью с семейством приезжай, француз, водки побольше привози и сахару, брусничную настойку изображу, какой ты отродясь не пробовал. – Лукьяныч умолкал, еле заметно о чем-то вздыхая. Он знал свою меру. Пропустив третью рюмку, уходил домой, унося с собой древнюю выносливую душу, запах земляники и стираной-перестираной термоядерным хозяйственным мылом ветхой рубашки.

Доктор поднял голову в небо. В бездонной, недавно выплывшей из тьмы небесной синеве, распластав нежным штрихом крыла, зависла неведомая птица – с земли как следует не разглядеть. Проводя ладонями по росистой траве, он прикрыл от наслаждения глаза. Из гипноза его вывело отдаленное лошадиное ржание. «Показалось», – решил он, но, открыв глаза, понял – «нет, не показалось». На другом берегу Угры спускался к воде табун гнедых лошадей. Противоположный берег простирался не близко, и создавалось обманное впечатление необычайной плавности, слаженности общего лошадиного движения – будто единой волной гривастые скакуны вот-вот вольются в реку. Табун достиг кромки воды и, опустив горделивые головы, принялся пить. От красоты соединения лошадиных тел с рекой захватило дух, и мгновенно родилось:

Там кони, кони, кони ржут —

Табун стекает к водопою,

И берег дарит их рекою,

Лишь губы в воду упадут.

И круто ходят их бока,

Дрожит от напряженья кожа.

Волна, как с каторги – в бега

И яро правый берег крошит.

Без передышки пьет табун,

В тени сливается с рекою.

Гривастый, вспененный бурун

Приходит смирным к водопою.

Река ли пьет, иль кони пьют?..

Реке не знать, не знают кони…

На дальнем-дальнем перегоне

Два женских голоса поют.

Стихотворения обрушивались на доктора откуда-то сверху, как низвергается с небес мощный ливневый поток, как возникает над лесом внезапная слепящая радуга. Главным было успевать нанизывать слова на прозрачную дождевую нить, на сверкающее в небе волшебным разноцветьем коромысло. Он почти никогда не правил своих стихотворений, оттого некоторые въедливые ценители стихотворного жанра упрекали его в небрежности слога. Но таков уж был доктор, вовсе не считающий себя скрупулезным поэтом-профессионалом. Удивительно, но от корректирующего вмешательства его вирши часто становились только хуже.

Он вернулся к дому. Присел на изъеденную жуком-древоточцем ступеньку крыльца, с наслаждением закурил, затем поднялся, расправил спину, глубоко втянул в легкие прозрачного, набирающего солнечной мощи воздуха, и тихо прошел в дом. Вера и Даша еще спали. Под провалившимися половицами настойчиво поквакивали жабьи детеныши – требовали у матери есть. На столе, накрытый льняной салфеткой, лежал выпеченный вчера хлеб. Он отогнул край салфетки, отломил кусок плоской лепешки. Вкус у нее был почти пресным, но на удивление приятным. Вчера вечером он не распробовал этого вкуса. «Наверное, именно таким был на земле первый хлеб», – подумалось доктору. Он неслышно собрал со стола хлебные крошки и ссыпал в рот. Боковым зрением увидел, как на свисающем со стола краешке салфетки примостилась маленькая зеленая гусеница. Гусеница смешно изогнулась ребристой дугой, стараясь удержать равновесие и не соскользнуть вниз. Он аккуратно стряхнул ее в ладонь и сдул в приоткрытое окно. Почему-то хотелось оберегать все вокруг. В верхнем углу рассохшейся оконной рамы сплетал паутину средних размеров паук – судя по габаритам прозрачного невесомого полотна, его ажурное дело подходило к концу. Справа от окна, под низким бревенчатым потолком, висел и улыбался образок Николая Угодника. Во сне вдруг коротко засмеялась Даша.