Оксана Даровская - Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

– Помнишь, как ты всегда первым лез драться, да и бил-то непременно до крови?

– Я-а?! – поперхнулся выдержанно-суховатый Антон Денисович. – Да это меня, меня все всегда били!! – выкрикнул он с неизбывной детской горестью.

Именно он поставил в свое время крест на Саввиных стихах, сказав: «Не Вознесенский, и нечего пыжиться». И Савва не писал 14 лет, уверовав в собственную бездарность. Вот что такое Антон. Он был беспредельно эрудирован, обладал незаурядной, просто нечеловеческой памятью. Находил точные, без промаха разящие наповал слова. Его многолетние занятия ядами приносили вполне ощутимые результаты. По прошествии лет Савве Алексеевичу стало казаться, что однажды при вскрытии обнаружится: сердце друга имеет консистенцию и форму холодного кинжала с ядовитой смазкой на острие.

Каждый телефонный звонок Антона Денисовича Савве Алексеевичу сопровождался одной и той же начальной фразой: «Ты еще жив, сволочь?»

Михаил Петрович Иванов, напротив, имел сердце мягкое. Жизнь не только не ожесточила, а еще больше разрыхлила его сердце. Чтобы, не дай Бог, не обидеть собеседника, он мог скрывать свои мысли или высказывать их столь по-доброму, что это звучало бесхребетным подхалимажем. Миша вечно жалел людей. Людям же гораздо приятнее слышать елей, чем все остальное. Поэтому, в угоду друзьям и знакомым, Михаил Петрович гнул спину. И когда он изредка вдруг позволял себе произнести правду, пусть и в очень мягкой форме, на него с непривычки злились, обижались, даже возмущались. От Михаила Петровича все и всегда ждали исключительно понимания, поддержки и одобрения. Их он обычно и раздавал безвозмездно. Сам же, хоть и оставался на преподавательской работе в Государственном открытом университете, ушел в свой мир, разъехался со второй женой, живя вдвоем с дочерью-студенткой, погрузился в домашнюю нирвану. Часто выпивал сам с собой, читал ночами напролет, потом, если имел возможность, – спал до полудня, в перерывах между преподаванием, сном и выпивкой писал нескончаемые заметки с репетиционным названием «Так жить нельзя». В заметках рассматривались бесконечные перегибы и завихрения русской жизни. Про Антона он говорил Савве: «Ты знаешь, я часто думаю об Антоне, и чем больше я о нем думаю, тем он от меня дальше». Оба – и Антон Денисович, и Михаил Петрович – на протяжении последних лет десяти общались исключительно с Саввой Алексеевичем, но почти никогда напрямую друг с другом.

Как-то Михаил Петрович позвонил любимому другу и с воодушевлением новобранца, идущего на правое дело, сообщил, что хочет услышать мнение о своей статье. Срочно пригласил в гости. Дома дал прочесть статью, которую, по его словам, одобрили соратники с кафедры. Статья была только что опубликована в университетской газете и называлась «Быть гражданином». Основная мысль сводилась к полному отсутствию в стенах сегодняшних юридических вузов национальной идеи. Речь шла о пренебрежении преемственностью поколений, о том, что журналом «Гражданин» с ответственным в свое время редактором в лице Федора Михайловича Достоевского в воздухе даже и не пахнет, ибо быть сегодня гражданином вроде бы даже и стыдно. Затрагивался правовой нигилизм студентов, в котором по большей части они не виноваты, потому как юридические учебные пособия насквозь пропитаны коммерческой конъюнктурой, и этот поток антигражданской по сути макулатуры, состряпанной некими таинственными адептами-вредителями, продуман и целенаправлен. Упоминалось о сухой казенщине, мертвечине стиля не только учебников, но и устных лекций некоторых «заслуженных деятелей», об их порой с трудом скрываемом презрении к собственной стране и ее гражданам, словно «деятели» эти не хотят видеть перед собой молодую ищущую аудиторию, способную изменить хоть что-нибудь в лучшую сторону. И как следствие, добрая половина выпускников по вполне понятным причинам жаждет стать чиновниками, а другая часть – уехать из страны навсегда куда подальше и т. д. и т. п.

Савва Алексеевич видел, как дорога Михаилу Петровичу эта статья. Но, поостывший в последние годы к социальным проблемам, откровенно статьей пренебрег. Может быть, оттого, что в ней не было, да и не могло быть, конкретных рецептов по излечению общественной язвы. Окончательно разметав на следующий день статью по телефону, Савва Алексеевич свято верил, что выносит другу необходимый душеспасительный приговор. Он полагал, что в этом состоит его долг перед их старинной дружбой. Но отчего-то потом было тошно. Он мучился. Возможно, оттого, что не мог и не хотел признаться себе: иная правда хуже пистолета. Да и правда ли это? Не слишком ли много развелось махнувших на все рукой и помалкивающих в тряпочку? А Миша подал пусть слабый, но все же голос? Доктора исподволь точил вопрос, не вонзил ли он в сердце друга тот злополучный ядовитый кинжал, который некогда блеснул в руках Антона, по рукоятку вошел в его собственное сердце, оставаясь торчать из него 14 лет. С той только разницей, что в ту пору все они были значительно моложе и могли держать удар.

Произнесенная «правда» – странно опасная штука. Гидра о нескольких головах. Ибо правду можно выразить по-разному. Правда-то и может быть услышана, лишь когда не похожа на хищную птицу с острым горбатым клювом. А уж с правдой в адрес друзей тем более необходимо церемониться, как с фарфоровой статуэткой, иначе разобьется на мелкие осколки, и их уже не собрать, не склеить. И от каждого шага по этим осколкам будет нестерпимо больно. Как найти пролив между Сциллой и Харибдой, и можно ли его найти? Часто, особенно с близкими людьми, найти этот пролив не получается. Наверное, мерило всему – внутренняя мука. Савва Алексеевич мучился. Он любил Михаила Петровича, оттого не мог смириться с его, как он считал, жизненным провалом. Хотя, если по совести, Миша был дорог ему скорее уже как память – память юности, а вовсе не как живой представитель дня сегодняшнего. Совсем непохожие у них оказались пути-дороги. Изучили на свою голову жизнь с разных сторон, а совместно собрать, как когда-то мечтали, огромную мозаику жизни не получилось.

Доктор знал, что перегнул палку, но пойти на попятную в силу характера не умел. А все же сидел глубоко в подсознании сверлящий душу вопрос: не банальное ли это неуважение к чужому труду, вперемешку с мелкой местью? Михаил Петрович на днях раскритиковал один из его свежих дистрофиков (так Савва Алексеевич называл свои двустишия). А еще, накануне их последней встречи, осмелился не согласиться по телефону с начальной строчкой нового стихотворения, звучащей следующим образом: «Моя любимая храпит».

– Любимая не может храпеть, – сказал Михаил Петрович, внимательно выслушав стихотворение.