Оксана Даровская - Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

Когда в 94-м она умерла, вовсе не от шизофрении, а от банального, полученного в больничных стенах туберкулеза, он сказал все тому же Савве Алексеевичу: «Верите, Савочка, стыдно признаться, но только теперь я начал жить». Ему казалось, что в его 83 года возможно начать жить.

Но по прошествии лет он все чаще в разговорах вспоминал Марину, дом был обставлен ее фотографиями, на стенах висели ее многочисленные графические работы. Стены крохотной кооперативной квартиры на Преображенке так и остались пропитаны ее нетленным духом, высокомерной, величественной красотой, горделивым над всем превосходством. Сергей Яковлевич милостиво позволял духу Марины играть главенствующую роль, продолжая оставаться скромным творцом и в то же время добровольной живой декорацией в ее горделивой тени. Оставаться в чьей-то тени – сознательная участь многих истинно русских творцов-интеллигентов.

Второй старик, Прибытков Владимир Сергеевич, появился на свет в 23-м. Девятнадцатилетним мальчишкой он чудом выжил в «Долине смерти». Такое название по окончании Великой Отечественной получило местечко Мясной Бор под Ленинградом. Владимир Сергеевич не любил вспоминать, и уж тем более рассказывать, что пережил там.

Зато потом неоднократно любил повторять: «Главное на войне – умение хорошо играть в карты, потому как проигравший идет в разведку». Игрой, не единожды спасавшей ему жизнь, был преферанс. Но в разведку ходить все же приходилось. И не только в разведку. «Девяносто процентов рассказанного и написанного о войне – полное вранье», – частенько утверждал он, будучи в изрядно преклонном возрасте. Вернувшись домой без единой царапины в звании старшего лейтенанта, он принес с собой, кроме уцелевших частей тела, крепко укоренившуюся ненависть к победе любой ценой.

По прибытии в Москву 22-летний фронтовик незамедлительно поступил в Литературный институт. Учился на одном курсе с Юрием Трифоновым. Ударился в историческую тему. 50– 60-е годы были посвящены написанию романов «Тверской гость» (об Афанасии Никитине), «Рублев», «Иван Федоров». Эти книги опубликовали, а вот одну из последующих подвергли мощной цензуре и практически зарубили. Владимир Сергеевич крепко разозлился, плюнул. И прибег к заведомой конъюнктуре, за которую платили деньги. Стал писать мемуары за боевых генералов. К тому времени он был женат, имел сына и дочь. Семью нужно было чем-то кормить. Генералы, хоть и жаждали незапятнанной мемуарной славы, оставались при этом живыми людьми, никак не могущими забыть военных разнарядок сверху, да и собственных довольно серьезных военно-командных пре грешений. Оттого их устные рассказы частенько изобиловали страшными (не для публикаций) подробностями, от которых даже прошедшему войну с первого до последнего дня Владимиру Сергеевичу становилось не по себе. В своих излияниях генералы открыли более молодому соавтору такие военные подробности, о которых он боялся даже догадываться. На протяжении всей послевоенной жизни Владимир Сергеевич в равной степени от всей души ненавидел как самого генералиссимуса, так и маршала Жукова – малограмотного недальновидного, как он считал, вояку, не без личной инициативы превратившего свой народ на четыре года в пушечное мясо. Благо народу на Руси да и в соседствующих республиках всегда наличествовало предостаточно.

Есть у Иосифа Бродского в стихотворении «На смерть Жукова» такие строки:

Оказывается, выдворенный Россией поэт-изгой вполне мог быть больше чем поэт. Именно поэт-изгой, как никто, способен чувствовать и знать правду о родине и ее героях. Но поэт-изгой нередко вынужден тонуть в иносказаниях, с горечью подразумевая под чужой землей в том числе и свою собственную, исконную.

А генералиссимус? По свидетельствам очевидцев оторвавший задницу от кабинетного кресла (на целые сутки!) лишь единожды за всю войну, чтобы побывать на фронте в августе 44-го года, под покровом темноты прибыв, подобно крысе, на одну ночь во Ржев, уже пять месяцев как освобожденный? Зачем? Пересчитать кости убитых солдат? Но для этого не хватило бы тысячи тысяч дней и ночей – всей его поганой жизни.

Написание мемуаров требовало не только терпеливого выслушивания генералов и недюжинного литературного таланта, но и кропотливой работы с архивными документами. Роясь в архивах и перелопачивая горы военных бумаг, Владимир Сергеевич пришел к окончательному, твердому убеждению – война была выиграна истинным чудом, провидением Господним, ниспосланным в души беззаветно любящих Россию русских мужиков.

А вот женщин Владимир Сергеевич Прибытков любил всегда. Преимущественно рубенсовского телосложения. Да и они его всегда любили. Редким он был синеоким красавцем. Разве можно было не любить такого? Он справедливо считал, что женщины на войне – тема малоизученная. Конечно, проявляли героизм, и раненых на себе с поля боя выносили, и трепетно впоследствии выхаживали, но главной ежеминутной мечтой для каждой из них было комиссоваться, опять-таки любой ценой. А единственной, кроме ранения, возможностью комиссоваться оставалась беременность. Выбирали кандидатов покрепче, помоложе и обращались к ним с конкретной просьбой. О пролонгации любовных отношений речи не шло. Только бы удалось задуманное. Тут уж всегда находились желающие посодействовать, и Люси-Маруси беременели без страха и упрека, лишь бы навсегда убраться из этого ада. Сколько таких детей войны бродит по земле? И у каждого имеется собственная легенда рождения, в свое время рассказанная безмужней, зато оставшейся в живых матерью.

Жена Владимира Сергеевича Галина Петровна, умершая в 2005 году, была женщиной приятной во всех отношениях – полнотелой, добродушной, на редкость хлебосольной. Сам же Владимир Сергеевич обладал нравом крутым, в выражениях особо не церемонился. Хоть и жил после смерти Галины Петровны один-одинешенек, давным-давно выпустив детей из гнезда, крепко при этом нуждаясь в общении, но соседа по лестничной клетке, пожилого генерала-гэбэшника, и за глаза, и в глаза называл исключительно мудаком.

И в его прощальных в дверях рукопожатиях с Саввой Алексеевичем, нередко сопровождающихся тряской Паркинсона, всегда ощущалась энергия до мозга костей преданного России несломленного воина.

И Сергей Яковлевич, и Владимир Сергеевич были дороги доктору. Каждый по-своему. И если существуют у людей земные привязки (а они непременно существуют), то эти два почти отлетевших на небо раритетных долгожителя стояли в первом ряду скромного списка немногих.