Оксана Даровская - Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

– У тебя не может, а у меня еще как может, – разозлился Савва Алексеевич, – последствия гайморита куда прикажешь девать?

– Но зачем писать-то об этом?

В этом и была фундаментальная разница осмысления ими основ жизни. У эстета Михаила Петровича любимая не могла храпеть ни при каких обстоятельствах, а у правдорубца Саввы Алексеевича она вовсю храпела, как во сне, так и наяву – то есть в стихотворении.

В общем, ситуация сложилась замкнутая и трагичная.

Есть в мужской дружбе одна яркая превалирующая особенность. Эта особенность часто подвигает мужчин на великие открытия и свершения, и она же может загнать тяжелой лопатой в землю по пояс. У молодых мужиков это называется «помериться членами на предмет их крутизны». И хотя в преклонные года подобные измерения интимных органов бессмысленны, даже смешны, каждый мужчина хочет уйти с этой земли непобежденным.

По большому счету тройка друзей юности принадлежала к потерянному поколению, несвоевременно рожденному в начале трагических 40-х. Поколению неудачников. Хотя, если вдуматься, какое из русских поколений можно назвать удачным? Самым удачливым из троицы друзей оказался, как ни странно, Савва Алексеевич. Больших денег не заработал. Зато воплотил в жизнь истинное призвание лекаря и стихотворца. А это и есть самая ценная мировая конвертация.

Имелось у него одно горькое стихотворение, посвященное все тем же друзьям юности. Стихотворение было написано не сегодня. В нем явственно проступала давнишняя обида на Антона Денисовича Каневского. А сегодня преисполненным свежего горчайшего смысла исполином вырастала в строчках обида Михаила Петровича Иванова на творца этих строк.

Отболели боли, затянулись раны.

Вот и нам награды – струпья да рубцы.

Дозу горькой водки разольем в стаканы,

В честь банальной даты выпьем, мудрецы?

Будет пьяным слово, замутнеют взгляды,

И на полуслове оборвется жест.

Станем очень ловко метить стрелы ядом

И убийцей-словом бить в крестильный крест.

Погоди, дружище! Не транжирь ты сердца.

Это все не сказка – очень древний миф.

Может, кто и взыщет за растрату детства,

За негодность средства и простой мотив.

Сведены итоги, треснуты стаканы,

И уже в пространстве не видать ни зги.

Были же истоки, мы же были званы,

А теперь мы лохи милой стороны.

Нечего на время нам пенять – не к месту.

Нам оно не лекарь – разве что палач.

Не дали нам премий, предали невесты,

Нашей дружбы кремень превратился в плач.

Словно перед смертью я с тобой прощаюсь.

И строка корява – слишком тороплюсь.

К прошлому доверьем грустно причащаюсь

И, трезвея явно, тихо говорю:

«Ничего на свете суеты не стоит,

Кроме капель крови – крови и любви».

А над нами ветер – вечный ветер воет

И тревожит кровлю Спаса на Крови.

Конечно, они помирились. Первый шаг, как водится, сделал Михаил Петрович. Оказывается, за время их ссоры с Саввой Алексеевичем он, после многолетнего перерыва, отважился встретиться с Антоном Денисовичем и неожиданно получил от того уже не моральный, а физический удар.

Дома у Антона Денисовича изрядно выпили, поговорили. В результате чего Михаил Петрович резко покинул квартиру среди ночи и до утра вынужденно пребывал (не смог совладать с домофонным устройством) в подъезде дома Антона Денисовича, с основательно отекшей щекой и почти выбитым зубом.

– О чем хоть говорили-то? – спросил Савва Алексеевич, выслушав по телефону эту незамысловато трагичную историю.

– Не помню, – честно признался Михаил Петрович, – но зачем бить-то, да еще по зубам? Почему он, например, с тобой никогда не дрался?

– Потому что во мне есть та необходимая мера злости, которая не позволяет этому чертову хулигану распоясываться со мной до такой степени. Понятно?

Старики были хороши. Каждый в своем роде. Последние из могикан – древние осколки начала минувшего века. Двое единственных и неповторимых, к которым доктор приезжал сам – отвозил им лекарства, любя их. Кроме спартанской закалки жизнью и философского взгляда на вещи, на плаву стариков держала и антропософская медицина. Старики не имели друг к другу ровным счетом никакого отношения.

Начнем со старшего, Лагутина Сергея Яковлевича, 1911 года рождения. Да. Именно так. Ошибки нет. Стройный, сухощавый, с сохранившимися каким-то чудом, ясно видящими голубыми глазами, с удлиненными кистями вовсе не старческих, красивых рук – он неотвратимо приближался к своему столетию. Судьба хранила его глаза и руки – драгоценные телесные атрибуты театрального художника, излучающего небывалые теплоту и свет. Многие годы он отдал преподаванию живописи и декораторского искусства в Суриковском институте. В последнее же время продолжал работать на дому. Уже не для театра. Для поддержания творческой формы, а также в поисках достойного общения. Рисовал портреты, офорты. О театральной жизни он знал все и даже больше. Нужно полагать, не только о ней.

Со стены так называемой гостиной его скром ной, захламленной в отсутствие женских рук двухкомнатной квартиры смотрел огромный, выполненный маслом портрет жены Марины, урожденной Аллендорф, как и он, художницы. С портрета неусыпно взирала сама Ее Величество Власть. Госпожа Власть была вполне недурна собой. Когда-то Сергей Яковлевич терпеливо ожидал ее благосклонности целых десять лет, чтобы спустя годы отказаться от Государственной премии, сказав недоумевающим по этому поводу соратникам по цеху: «Мариночке будет неприятно – почему я, а не она».

Их долгосрочный брак был бездетным. Пока он сквозь годы завоевывал добрачное внимание Марины, поезд с детьми ушел. Имелась пара запоздалых детородных попыток, закончившихся выкидышами. Выходило – не судьба. Вся их совместная жизнь принадлежала живописному творчеству и подчинялась ревности со стороны Марины. Ревности ко всему – к успехам мужа, его окружению, общению, его страстной взаимной влюбленности в жизнь. Конечно, за долгие лета у Сергея Яковлевича бывали и любовницы, но под строжайшим грифом «секретно». Потому что любовницы приходящи и проходящи, а Мариночка – величина постоянная, вечная.

Савва Алексеевич, призванный когда-то, в начале 80-х, лечить Мариночкины трофические язвы на ногах, первым обнаружил в ней признаки надвигающейся шизофрении, но тогда в это никто не поверил. Позже, в психиатрической больнице, ее безудержные ревность и тотальный контроль над мужем бесследно испарились. Она индифферентно роняла навещавшему ее Сергею Яковлевичу: «Ах, Сережа, это ты? Ну, ты иди домой, а то мы здесь так интересно играем». В больнице она переродилась в веселого, жизнерадостного ребенка – по-видимому, добирала то, чего ей недоставало в далеком, трудном и чопорном детстве. И Сергей Яковлевич всякий раз безнадежно уходил от нее, лелея боль воспоминаний и неисполнившихся грез. Любил ли он свою Мариночку?