Илья Стогоff - Буги-вуги-Book. Авторский путеводитель по Петербургу, которого больше нет

Считается, что до 1703-го (год основания Петербурга) по этим берегам если кто и жил, то исключительно «убогие чухонцы». Хотя на самом деле это совсем не так. Уже тысячу лет назад через Петербург шли скандинавские суда, путешествующие по маршруту из варяг в греки. А четыреста лет тому назад на территории, которую сегодня занимает мой город, уже существовало два небольших городка и около пятидесяти деревень.

На правом берегу Невы, там, где недавно планировали выстроить небоскреб «Газпрома», существовал город Ниеншанц. Между прочим, третий по величине город тогдашней Швеции. В полях за городом (приблизительно в районе нынешнего проспекта Шаумяна) имелось несколько очень красивых ветряных мельниц и лютеранское кладбище. В 1970-х, когда тут строили универмаг «Спорт», строители извлекали из земли десятки могильных плит того времени. Чуть ниже по течению отставной шведский майор по фамилии Кноу отстроил себе дачу с садиком в голландском стиле. Эта дача так понравилась Петру, что, переименовав ее в Летний сад, он прямо на ней и поселился. Ну а на месте, где теперь стоит Смольный собор, лежала русская деревня Спасский посад. Именно вокруг деревни Петр и предложил селиться членам своей многочисленной семьи.

Сегодня улицы вокруг Смольного – это пустынный и малолюдный район. Ни метро, ни магазинов, ни хотя бы прохожих на улице. А триста лет назад именно тут проводились самые развеселые ассамблеи, и вообще жизнь била ключом. Тут стоял дворец цесаревича Алексея (на месте нынешнего Музея кофе) и дворец царской сестры Натальи (соседнее с музеем здание). Потом Наталья умерла, Алексея до смерти запытал собственный отец, но райончик продолжал считаться веселым. В гости к князю Потемкину сюда ездил граф Калиостро, здесь императрица Елизавета собиралась выстроить громадный монастырь, в котором могла бы достойно встретить старость. А много позже, уже в ХХ столетии, именно здесь любил гулять молодой ленинградский поэт со своей возлюбленной, которую звали Марина.

Одна из подружек легендарных поэтов писала:

Мифом была вся наша жизнь, но самым впечатляющим мифом 1960-х был поединок четырех поэтов, которые долгое время были неразлучны. Братьев-поэтов звали: Дмитрий Бобышев, Иосиф Бродский, Анатолий Найман и Евгений Рейн. И вот однажды, как гром среди ясного неба, подруга Бродского ушла к Бобышеву, жена Рейна к Найману, жена Наймана к поэту Томасу Венцлова, и началась повальная эмиграция. В результате Бобышев, Бродский и Венцлова оказались в Америке, а Рейн и Найман – в Москве.

К 1960-м отношения некогда неразлучных друзей-поэтов и вправду развалились, рассыпались на осколки, да так, что не склеишь. Но произошло это не вдруг и не быстро. Сперва никто не поверил бы, что такое вообще возможно.

К началу того десятилетия Бобышев, Найман и Рейн все еще числились студентами Техноложки. Вечера они проводили у Ахматовой или (если гранд-дама не принимала) со знакомыми девушками. А днем изображали, будто учатся. Впрочем, не особенно пытаясь придать этим попыткам правдоподобный вид.

Вечера для поэтов были, ясное дело, куда важнее, чем институтские будни. Они читали везде, куда приглашали: на математическом факультете университета, в Кафе поэтов, в Институте высокомолекулярных соединений, в общаге Горного института… Постепенно за этой троицей закрепилась репутация главных поэтов страны. Девочки с прическами как у Джины Лоллобриджиды кочевали с концерта на концерт и хлопали пушистыми ресничками.

Когда концертов не было, поэты собирались у кого-нибудь дома. Благо в компанию входили отпрыски нескольких вполне себе приличных семей. Дома у Люды Штерн в комнату вносили допотопный патефон с трубой и заводили пластинку с чарльстоном. Допив вино, хозяйка забиралась на стол и махала в воздухе хорошенькими ножами. Папа Люды был военным историком, а мама, по слухам, некогда танцевала в кабаре. Гостями ее квартиры были не только юные поэты, но и, например, тогдашний директор Публичной библиотеки Лев Раков, интересный тем, что в былые годы в него был влюблен поэт Михаил Кузмин.

Отец еще одной девушки из их компании был модным архитектором. По его проектам строились аэропорты и станции метро. Так что девушка могла легально проводить поэтов на официальные балы для взрослых куда-нибудь в Дом архитектора или Академию художников. Иногда там играли модный буги-вуги, и Найман, оторвавшись от стола, танцевал с натурщицами, оставляя на их белых блузках отпечатки перепачканных шоколадом ладоней. Популярная джазовая певица Нонна Суханова прерывала пение, подсаживалась к Бобышеву и грудным голосом спрашивала: а чем симпатичный мальчик занят вечерами? Сейчас она споет для него и не мог бы он ее потом проводить?

Кончилась эта веселая жизнь неожиданно. У себя в Технологическом институте студенты решили организовать собственную стенгазету. Вроде бы безобидная идея: рукописные стенгазеты существовали тогда на каждом предприятии. Но в Техноложке со свободой слова парни все-таки переборщили. Вместо стандартных ничего не значащих отчетов о повышении успеваемости и центнерах собранной в колхозе картошки, студенты Бобышев, Рейн и Найман вдруг стали писать о современной поэзии… о рок-н-ролле и западных звездах… о множестве очень странных вещей.

В результате газета просуществовала всего один номер. После этого в «Ленинградской правде» появилась статья о том, что не слишком ли заигрались студенты? Не пора ли вмазать по рукам? Членов редколлегии начали таскать на беседы с людьми в серых костюмах. И уж совсем ни к чему было то, что, выступая в Турции на открытии базы, нацеленной ракетами в нашу сторону, госсекретарь США Джон Фостер Даллес рассказал о том, что сопротивление коммунистам растет и внутри соцстран. В качестве примера была приведена ленинградская студенческая газета «Культура».

На подобный промоушен ленинградские поэты уж точно не рассчитывали. Реакция на госсекретарское высказывание последовала сразу, и жесткая. Найман не был допущен до экзамена на военной кафедре. То есть теперь первый же призыв мог обернуться для него трехгодичным пребыванием в рядах Советской армии. Рейна же вообще отчислили из института и тоже попробовали забрить в солдаты. Испугавшись, Рейн сперва сбежал в геологическую экспедицию на Камчатку, а когда вернулся, то в темпе подал документы в Институт холодильной и мясомолочной промышленности (для поэта – самое подходящее образование). А Бобышев взял академический отпуск и устроился работать на завод шампанских вин. Они решили затаиться, переждать, посмотреть, чем все это обернется. Именно на этой стадии, году в 1958 – 59-м, к компании прибился еще один поэт: молоденький Иосиф Бродский.