Илья Стогоff - Буги-вуги-Book. Авторский путеводитель по Петербургу, которого больше нет

Брак Бобышева развалился где-то через год. Жена любила рыться у него по карманам и как-то нашла любовные послания к другой женщине. Он пытался объяснить, что это просто наметки поэмы и «другая» – поэтический образ. Но все было бесполезно. Дмитрий вылетел назад, в квартиру родителей. Семейная жизнь была окончена. Он вдруг почувствовал себя абсолютно счастливым.

Как оказалось, за время его отсутствия жизнь совсем-совсем не изменилась. Как и прежде, вокруг ленинградской литературной тусовки вращалось огромное количество дам, изучавших филологию через постели поэтов. Эти красавицы теперь здорово облегчали Бобышеву жизнь. Сперва место на его холостяцкой раскладушке заняла жена ближайшего приятеля. Вроде бы уже беременная к тому времени. Потом жена одного известного художника – хрупкая еврейская красавица, начинавшая как модель в Академии художеств. Иногда Дмитрий посвящал возлюбленным стихи. Имен при этом он обещал не раскрывать. Дамы обижались и в приступах тщеславия требовали называть все своими именами. Бывало, они хвастались строками перед собственными мужьями. Те хлопали Бобышева по плечу и хвалили: «Здорово, старик, это у тебя получается».

Приблизительно в это же время Иосиф Бродский стал появляться на людях с новой возлюбленной. Ее звали Марина Басманова.

Одна из знакомых Бродского позже вспоминала:

Марина была высокая и стройная, с высоким лбом и мягким овалом лица, темно-каштановыми волосами и зелеными глазами. Очень бледная, с голубыми прожилками на висках и тихим голосом без интонаций, Марина казалась анемичной.

Несмотря на всеобщие попытки, подружиться с Мариной не удалось никому из нашей компании. Она казалась очень застенчивой. Не блистала остроумием и не участвовала в словесных пикировках. Бывало, за целый вечер и слова не скажет, и рта не раскроет…

Она заняла огромное место в жизни Бродского. Иосиф никого не любил так, как Марину Басманову. Долгие годы он мучительно и безутешно тосковал по ней. Как-то признался, что Марина – его проклятие. Ей посвящено больше тридцати его произведений. В октябре 1981-го, спустя девять лет после их последней встречи, уже давно живя в Нью-Йорке, Бродский сказал мне:

– Как это ни смешно, я все еще болен Мариной. Такой, знаете ли, хронический случай…

Басманова считалась художницей. Пока Бродский с приятелями проводил время у Ахматовой, она училась у еще одного интересного старичка – художника Стерлигова, который когда-то входил в круг Малевича. Приятели не могли понять: и чего Иосиф в ней нашел? Его приятели женились на самых красивых девушках города. А Басманова была никакая. Блеклая. Почти незаметная. Словно некачественно отпечатанный фотоснимок.

Тем не менее роман их развивался бурно.

Отношения между Иосифом и Мариной были напряженными всегда, даже в самый разгар их романа.

Как-то Иосиф пришел к нам среди дня, без звонка, и по его побелевшему лицу и невменяемому виду было ясно, что произошел очередной разрыв. Запястье его левой руки было перемотано грязноватым бинтом. Зрелище, прямо скажем, не для слабонервных.

Вскоре они помирились и заходили к нам вместе, с улыбками и цветами. В такие дни казалось, что Бродский светится изнутри. Он не сводил с нее глаз и восхищенно следил за каждым ее жестом: как она откидывает волосы, как держит чашку, как смотрится в зеркало, как набрасывает что-то карандашом в блокноте. Но через какое-то время картина повторялась. Безумный вид, трясущиеся губы, грязный бинт на левом запястье…

Постоянной напряженности между ними способствовало также крайне отрицательное отношение родителей с обеих сторон. Иосиф жаловался, что Маринины родители его терпеть не могут и на порог не пускают. Он называл их «потомственными антисемитами». В свою очередь, его родителям очень не нравилась Марина. Они этого не скрывали и с горечью повторяли:

– Она такая чужая и холодная! Что между ними может быть общего?

Бродский познакомил возлюбленную с остальными поэтами. И Марина вдруг стала захаживать к холостому Бобышеву. Сама. Довольно часто. Ничего из ряда вон: молодые люди просто вместе гуляли, Дмитрий показывал девушке, как можно пролезть внутрь давным-давно закрытого на ремонт Смольного собора. Они говорили о живописи.

Гулять вокруг Смольного собора – странный выбор. Всего в десяти минутах езды отсюда бился пульс сумасшедшего Невского проспекта, стиляги отражались в витринах Елисеевского магазина и наглые ленинградские проститутки за 25 советских рублей уводили клиентов в парадные домов, стоящих вокруг Екатерининского садика. А тут будто навсегда так и остался XVIII век.

Говорят, церковные службы в Смольном соборе никогда не проводились. И вроде как причина в том, что в уже достроенном храме двести лет тому назад кто-то повесился прямо в алтарной части. Проверить истинность этой истории я пытался много раз, но так и не смог. Легенда о повешенном кочует из путеводителя в путеводитель, но откуда она, черт возьми, берется? Что должно было случиться с неизвестным мне человеком двухвековой давности, чтобы он не просто покончил с собой, а выбрал для этого алтарь громадного православного собора?

Бобышев и Марина забирались внутрь заколоченного храма, залезали под самый купол и подолгу сидели там, слушая, как хлопают крыльями голуби. Потом вдруг, ни с того ни с сего, Бобышев посвятил девушке поэму. Бродский воспринимал такие штуки болезненно. Ему не нравилось, что они вместе гуляют, не нравилась поэма, не нравился сам Бобышев и не нравилось, что все видят то, что творится, но никто не вмешается.

Бесясь и не находя себе места, он становился совершенно невыносим. Дело не могло не кончиться ссорой.

Да и вообще, к этому времени отношения между четырьмя братьями-поэтами начинают трещать по швам.

Хорошо быть вместе и жить ради поэзии, когда тебе двадцать и впереди вся жизнь. А когда тебе двадцать пять и ты понимаешь, что жизнь-то идет? С каждым часом ее остается все меньше, а вперед ты не движешься?

Нужно было выбирать. Каждый из четырех должен был определиться: что дальше?

Найман и Рейн пробовали зарабатывать на жизнь пером. Ахматова подбрасывала им кое-какую халтуру, они публиковали поэтические переводы, подавали сценарные заявки на производство научно-популярных фильмов, и все в таком роде. Не поэзия, конечно, в чистом виде, но, по крайней мере, творческая профессия.

Бобышев все еще числился в своем ядерном НИИ. А стихи писал в свободное от работы время. Правда, он здорово уставал на работе и писать удавалось, чем дальше, тем реже… но пока внимания на это он не обращал.

И только четвертый брат-поэт Бродский не планировал ничего в своей жизни менять. Он продолжал делать все то, к чему привык еще в шестнадцать. Поэт должен писать стихи – он и писал. Не для печати в советских журналах. И не в свободное от работы время. Он пытался жить как профессиональный поэт, не имея к тому никаких оснований. Глядя на него, страна начинала хмурить брови.