Михаил Гаёхо - Мост через канал Грибоедова

«Имя красит человека, – подумал Носиков, – а цуремуха тем более».

С чистой, как ему казалось, совестью он обернулся к сидевшим, и тут же понял, что сейчас будет. Те, что сидели, стали медленно подниматься, а которые стояли – двинулись вперед.

«Я ведь исправил ошибку», – хотел сказать Носиков, но нитголлохи, они же бумхаззаты, набросились на него, кажется, со всей обретенной силой.

– Одно другого не отменяет и в зачет не засчитывается, – сказал чей-то голос.

Схватили его справа и слева, держа как за жабры, он вырывался.

Хотел представить себя Жуковым, но не смог.

Там виселица, сделанная из досок, мелькала в каком-то дверном проеме – неужели?

– Мухи-котлеты отдельно, – сказал другой голос, – котлеты отдельно, и мухи на отдельной тарелке.

Нитголлохи и бумхаззаты держали его одни с летней стороны, другие с зимней и волокли на юг или север, где сделанная из досок уже стояла готовая виселица, то справа оказываясь, то слева, когда голова Носикова моталась из стороны в сторону.

Тогда Носиков оставил нитголлохам свое летнее имя, а бумхаззатам – зимнее, и уполз босиком по полу, как ящерица, которая отбросила сразу два хвоста.

Но уполз то ли недалеко, то ли плохо, потому что обнаружил в итоге, что стоит вплотную лицом к стене, а прямо перед глазами та самая поднималась виселица, и веревка с петлей, намыленной жидким мылом, и табуретка, на которую нужно было залезть и спрыгнуть.

Носиков дернулся, выходя из сил, но нитголлохи и бумхаззаты держали крепко, он хотел крикнуть, но не смог – или петля уже сдавила горло? И вдруг прямо перед собой в стене он увидел окно (а стена, к которой стоял вплотную, словно отступила при этом на несколько шагов) – и за окном высокого человека в длинном черном пальто.

Человек бросил взгляд в сторону Носикова, и Носиков поймав направление взгляда, посмотрел на свои ноги. Ноги были голые, и синие трусы в цветочек.

– Что смотришь, брюк нет, это точно, – сказал сзади Георгий голосом Жукова.

«Это все сон», – понялНосиков и проснулся.

P. S. «Как Георгий или как Жуков сказал Сегё эту фразу?» – потом спрашивал себя Носиков, вспоминая.

Он лежал на мосту через канал Грибоедова.

Девочка Даша будила его, трогая голову – нет, не девочка вовсе, а женщина в естественном возрасте лет, и не будила скорее, а приводила в чувство, хотя не в словах, разумеется, смысл. Георгий и Жуков тоже были рядом, и больше Носиков никого не увидел, поднимаясь на ноги. Только какой-то человек в длинном черном пальто проследовал мимо и, пройдя меж двух львов на дальнем конце моста, медленно скрылся.

Носиков вспомнил свой длинный сон, и проявился в памяти тот отрезок времени (замкнутый, словно в скобки, дверью с надписью «ЧСОКВОЙ КУЧМУЧУМ») – от момента, когда Носиков зашел, открыв дверь, до момента, когда вышел.

Жваслай Вожгожог, он же Чсоквой Кучмучум оказался копией высокого блондина Петрова, но сходство, видимо, было чисто случайным, потому что на Петрова походил только левый (зимний) профиль начальника, а летний был скорее похож на хромого бомжа, которого Носиков встретил около станции метро. Жваслай сидел у окна за длинным деревянным столом. Носиков смотрел в окно, пройдет ли там человек в черном пальто; человек не проходил.

– Синие трусы в цветочек на тебе выглядят очень неплохо, – сказал голосом Жукова возникший рядом Георгий. Он взял из руки Носикова бумагу, которую тот держал наготове, и положил на стол перед начальником.

«Интересно, – подумал Носиков, – как Георгий он взял сейчас эту бумагу или как Жуков?»

Жваслай (по-другому – Чсоквой) не глядя, черкнул на листе «Исправленному верить» и приложил печать.

– Спасибо, – поблагодарил Носиков. Он вышел из кабинета (почему-то один, без Георгия) и, закрыв за собой дверь с надписью «ЧСОКВОЙ КУЧМУЧУМ», оказался в узком междверном пространстве в состоянии кратковременной потери памяти.

На мосту через канал Грибоедова (это был мост с грифонами, он же Банковский) Носикова остановили милиционеры.

Они стали проверять у него документы, а потом предложили пройти.

– А почему, хотелось бы знать? – спросил Носиков.

– Времена сейчас такие тревожные, – сказал милиционер, – террористы берут заложников, тротиловые эквиваленты взрываются, пули бандитские свищут, и все такое, поэтому всякая личность требует проверки.

– Сколько живу, – сказал Носиков, – ни разу не вызывал подозрений.

– Это как раз и подозрительно, – милиционер в упор посмотрел на Носикова, словно сравнивая его лицо с образцом, лежащим у него в кармане.

– Но это мы сейчас поправим, – сказал другой.

– Конфиденциально и между нами, – первый понизил голос, – могу сказать, что необходимость проверки не в последнюю очередь зависит от аспекта национальности, не скажу в данном случае, что кавказской, но ветер, вы сами понимаете, где-то близко дует.

– Рекомендуется проверять отпечатки пальцев, – сказал второй. – И анализ на следы тротилового эквивалента в кармане, а этого на мосту не сделаешь.

– Знаете ли, – сказал первый, – люди иногда сами не представляют, что может обнаружиться у них в кармане, и где они могут оставить пальцами свои отпечатки.

– Например, на бутылке вина со сладким названием «Святая Тереза», – сказал второй. – Вы ведь любите молдавские вина?

Носиков задумался над вопросом и уже готов был идти, куда поведут, но тут из-за крыла грифона показался высокий блондин Петров со своими спутниками. Похожий как две капли воды на неизвестно над чем начальствующего Жваслая Вожгожога (он же Чсоквой Кучмучум), хотя сходство, разумеется, могло быть только случайным.

– А у вас мы тоже попросим документы, – сказал ему третий милиционер.

Петров отошел с ним в сторону, первый и второй милиционеры тоже присоединились, оставив Носикова в покое и, как вскоре оказалось, забыв окончательно. Через несколько недолгих минут Носиков уже видел их милицейские спины, удаляющиеся вдоль набережной.

– Не знаю, что бы я без вас делал, – обратился он к Петрову.

– Нам, приравненным, лучше держаться друг друга, – сказал Петров.

– Как это? – удивился Носиков. – Я ведь среди вас не блондин, и даже не рыжий.

– Это ничего, – сказал Петров, – мы среди прочих тоже не брюнеты.

Носиков присоединился к компании, и они долго ходили вдоль канала Грибоедова, по его мостам и окрестным улицам.

Этим вечером Носиков, наконец, сделал то, что собирался сделать уже давно, но до сих пор не решался.

Он налил себе в стакан сухого «Каберне» до половины, добавил «Столичной» и, задержав дыхание, выпил. Чтобы закусить, съел бутерброд из черного хлеба со шпротами.

Когда выпил, задумался. О чем было это, сказанное бомжом, «спасибо»? Что же он, Носиков, сотворил такое, что мало кто может? А ведь и Георгий по фамилии Сеге (последняя буква – «Ё») говорил что-то подобное. Носиков положил перед собой листок с коротким рассказом про Ипполита, переделанного из Афанасия. Вроде бы просто слова, написанные в строчку, но помнилось, что, когда извлекал их из темноты, вместе с ними как будто тянулось и выходило на свет что-то непонятное, но готовое обрести значение, вес и место в ряду. Неприятно, думал Носиков, когда тебя используют втемную. И стоящий у мусорного бака Ипполит (прежде вроде бы живописный мужик Афанасий) казался уже неприятен, даже страшен с его бородой и зубами. И страшна была черная ватага бурлаков с картины – не дай бог встретить такую во сне на мосту через канал Грибоедова.