Николай Бизин - Deus ex machina

Поэтому человек Лиэслиа проклинал себя так, как никого и никогда не проклинают (а ведь и там порой проклинают) в бесконечности эльфов – когда он перешагнул (а не обошел) бессознательное тело Эктиарна! Ибо большая сила духа потребна, чтобы переступить добродетель, когда она закономерна. Ибо в мире людей ге-рой взбирается на сизифову горку или роет себе сизифову яму в матери-Гее, лице-дей лица делает, а зло-дей лица корчит – вольно им быть легкою рябью на поверхности, не тревожащей глубин и вершин; эльф и есть глубина и вершина; эльф изменяет себя, не изменяя никому; ибо в мире людей эльф и есть изменение неизменного мира в душе…

В мире людей все иначе: лицедей лица делает, а злодей лица корчит, причем оба герои, причем – оба боятся заглянуть дальше собственных лиц! А меж тем эти лица как кочки болота: прыгай с кочки на кочку, испытай многоточие жизни – ибо любой сюжет продолжается после своего завершения – а потом (и потому) преодолей и заверши многоточие… Как говаривал суворовский переход через Альпы своему генералиссимусу:

– Дрожишь, скелет? Ты еще не так задрожишь, когда узнаешь, куда я тебя поведу! – причем говаривал генералиссимусу будущему (во время самого перехода Александр Васильевич еще не имел пресловутого чина), причем даже в переходе через Альпы (и из одной природы в другую) меня интересует лишь бесконечность мгновения, когда само совершенство задрожит, и я перешагну через него.

Итак, поединок (а был ли он учебным?) завершился, и люди (или все еще люди) Эктиарн и Лиэслиа перекинулись в эльфов и стали ими – то есть люди могли бы их видеть в камзолах цвета движения (или есенинской осени), их талии стянуты стальными поясами Мальстрема, на их ногах короткие полусапожки или ботфорты, не важно, и я (и автор, и описатель этой истории) вдруг подумал, что если я прочитаю этим эльфам человеческую книгу Экклесиаста? Книгу, которую мне не пришлось перешагивать. Ибо незачем перешагивать то, к чему нечего добавить и убавлять тоже нечего. Но наблюдай за ногой твоей, когда ходишь.

Конечно же, все это очень упрощено. Конечно же, ложь (ибо и правдою можно лгать) что человеков можно считать (ать-два) ногами эльфов, которыми они перепрыгивают с кочки на кочку (или с Эльбруса одних взлетов духа на другой Эльбрус) – а между этими кочками зыбкие бездны! Конечно же, человеков можно считать ногами эльфов, которыми они ходят. Но если эти ноги никуда не торопятся (ибо и впереди, и позади вечность), то и мы (люди и все еще люди) никуда не торопимся и берем и от труда своего, и от трупа своего – вот так начинает сгорать в огне Холодного Железа неуничтожимая плоть человека, чтобы стать достойной быть взятой и от труда, и даже от трупа, и не может сгореть.

– Холодного Железа боятся люди, не эльфы, – такими словами завершил (или мог завершить) Эктиарн их с Лиэслиа дискурс – ибо весь этот поединок окончился, так и не начавшись – или, начавшись, окончился! Или окончание стало началом, поскольку обучение не было бы обучением, если бы его использовали как лопату или кирку, причем для строительства (опять-таки – выкапывая лучшему себе могилу) чего-либо менее интересного, чем великие пирамиды и сфинкс подле них… Таким (менее интересным) строительством можно вынести приговор всему живому и споткнуться об Екклесиаст, который никогда ничего на себе не выносит, ибо не позволяет себя использовать.

– Сегодня ты еще не готов, – сказал ученик учителю.

– Но я приду завтра, – ответил Господин Лошадей (представьте: следуя своеволию, вы поворачиваете коня и дальше – уже без своеволия, а сами по себе! – уже имеете дело с превышающими ваши силы последствиями), и тотчас Господин Лошадей стал завтрашним (пусть завтрашний саму думает о завтра, довольно сегодняшнему дню своей заботы), и этот завтрашний встал перед сегодняшней Серой Крепостью – которой попросту не существует! Ибо ограничено изменчивыми прошлым и будущим, которые в какой-то степени и есть изменения самого эльфа, который не нуждается в крепостях…

Поэтому неизмеримо и не разбиваемо на части время жизни Перворожденного, поэтому нет у них времени что-либо исследовать (например, тайны и искусства), поэтому тайнам и искусствам ОБУЧАЮТСЯ – но даже среди Перворожденных честь и достоинство (вещи нерасчленимые) не являются безусловно врожденными (ибо кто видел рождение эльфа?) – поэтому их берут и от труда своего, и от трупа (кто сказал, что эльфу невозможно умереть?); поэтому – именно потому, что честь и достоинства ставят условия, их и берут (ибо заключены в условия) как (предположим) стремительный метательный нож, причем у самого лица – дабы рассмотреть!

Поэтому если я (автор и описатель) и прочитаю эльфам человеческую книгу Экклесиаста – содержимое книги от этого не изменится! Как нельзя изменить человечность (ибо ничего нельзя брать даром), так нельзя изменить само изменение – раньше чем удастся его рассмотреть… Поэтому еще раз и с самого начала рассмотрим состоявшийся поединок.

Тогда (еще до начала) Лиэслиа медленно (ибо мы никуда не торопимся) потянул из-за спины (или потянулся спиной. Как бы встречая рассвет) свой минойский (дабы обойти неведомую погибель Атлантиды) клинок; тогда Эктиарн улыбнулся клинку (улыбнулся благородному праву обойти, а не преодолевать) и ответил на его приветствие приветствием своего стального клинка:

– Начинай!

Незачем читать эльфам человеческую книгу Экклесиаста, ибо этот поединок есть Армагеддон ее содержимого; я покажу весь этот камерный (ибо заключен в честь и достоинство) Армагеддон глазами человека. Покажу, как эльф Лиэслиа прыгнул к Эльфу Эктиарну (не увязая в песчинках планетоидов, которыми был выстлан пол тренировочной залы) – словно бы покажу происходящее в лучах химической реакции горения, а не реакции синтеза «вакуума» (лживое слово, но чтобы не опошлять «пустоту»), покажу все это как честное убийство.

Клинок Лиаслиа так и остался бронзовым раритетом, но (одновременно и даже раньше) стал поющим и сверкающим, стал жаждущим напиться чужой виной, стал бросающимся отовсюду – то есть почувствовал себя невинным! От этой атаки Эктиарн уклонился и отступил (ибо невинность наказуема унижением), он только парировал летящие к нему отовсюду удары. Но вот он сделал еще один шаг назад и замер, и больше не двигался, только двигал кистью – это как легенда о последнем мазке кисти, который делает мастер, делая картину несравненной! То есть вдыхание жизни в неодушевленную «глину».

Потом стиль его боя изменился (кто только изменение природы, легко пройдет и между капель дождевых, и между разящих лезвий), он увеличил размах парирующих ударов. Несколько раз острие его клинка (как змея языком) попробовало уколоть Лиэслиа в один из зрачков (чтобы оставить несмываемые шрамы на его зрении), и эльф Лиэслиа тоже остановился (перестал как бы парить над камнями пола тренировочной зала – можно было видеть, что он перестал быть высью, ширью и далью) и перестал отталкиваться одновременно и от пола, и от стен: теперь его клинок описывал замедленные линии, лишь указывая направление возможных атак и уклонов…