Ашель Поль - Низвержение

– И что с ним стало?

– Сгнил в яме, конечно, где ему самое место.

Сгнил в яме, где ему и место – так запросто и безыдейно, что о нем говорить теперь никто не говорит и вспоминать никто не хочет, потому что нечего бередить прошлое. Сгнил в яме, где нам всем и место, хотя водила, конечно же, попросил бы не обобщать, дескать, я вижу себя сидячим в яме, не нужно тащить в нее кого-то еще – сиди себе дальше, не мешай другим, и все этим сказано.

– Только в Бюро не ходи, – как завороженный добавил шепотом водила.

– Куда?

– Да так, не забивай пока голову… Бюро! Пустой звук… Узнаешь еще…

– Нет, погоди, что еще за Бюро? – чуть не на смех пробило меня, так больно было это слышать вновь.

– Что рассказывать… денег ты с собой привез? Потому что без денег и родственников ты здесь пропадешь, и месяца не продержишься. Тебя просто никуда брать не будут, а если сунешься в Бюро, так там и пропадешь, как этот вот, говорун, деятель бывший наш. У тебя точно здесь родственников нет? А то рожа твоя мне и правда напоминает…

– Нет, я один.

– Гхм. Вот как… Так что найди себе место в городе, обустройся хорошенько, найди себе работу, женщину и цени жизнь, самое главное. Для тех, кто именно хочет работать, тут всегда найдется местечко. Бездельники тут не уживаются…

Таксист нес откровенную чушь, слизанную подчистую с рекламных плакатов, будто не я, а он впервые в городе, и не имеет представления о том, что творится в пределах городской черты. Мне почему-то сразу вспомнилась сгнившая здесь Эль, о которой я, кроме пары оброненных слов, так ничего и не узнал. Где-то в глубине души в порывах бешеной чесотки мне на мгновение захотелось остановить водилу, что уже потянулся зажечь мотор, отмотать пленку назад, где Эль змеей выскальзывает из моих рук, выскакивает из такси, уверен (вряд ли), с радостью к тому хмырю, под его крыло, под его опеку, чтоб тот демонстративно на моих глазах увел ее, так легко и одновременно с каким-то ненормальным чувством собственничества, когда он держал ее за талию, будто так здесь заведено, будто именно так все и должно быть, а мне только и остается, что отпустить ее и напоследок увидеть в бликах ночи, как мелькнет ее угасающий тонкий зад перед тем, как скрыться в дворовой падиковой тиши, и это уже, похоже, окончательно и бесповоротно, что еще больше убеждает меня в том, что я пропустил какой-то важный поворот и свернул куда-то не туда в своей жизни… И все же поздно было жалеть, и я это понимал, и, наверное, при желании мог бы сказать водиле, чтобы тот развернул машину обратно (опороченные образы в моей голове), ибо далеко мы все же не уехали, но я этого не сделал.

– Далеко, я тебе скажу, ой как далеко тебя от Лесной занесло, – говорил водила, чуть не нараспев растягивая каждое слово. – В такое-то время Вольная – не самое лучшее место для туриста, это ты мне поверь на слово.

Сначала меня отвезли на Вольную (но как?), чтобы содрать четыре сотки, и теперь, чтобы вернуться, я должен был потратить еще двести. От моих пяти тысяч отсекли четыре сотни, а затем еще две, и это только первый день в городе, когда я еще и заселиться-то толком не успел. За стеклом все мелькали покосившиеся ночные этажки, и мне казалось, что машина наворачивает круги по одним и тем же улицам, все таким же прежде незнакомым мне, как и раньше. На протяжении всей поездки я видел спиртное лихорадочное лицо водителя чаще, чем он смотрел на дорогу, втягивая меня в разговор о всевозможных мелочах, казалось бы, только для того, чтобы втянуть и отвлечь от дороги.

– Честно, я тоже не местный, брат. Ну, как не местный… По молодости обещали мне золотые горы, а мне только наобещай всего… Прям как моя… Ай! Местные меня не сразу приняли, с этим тут тяжело, но это пока не научишься говорить как они и думать как они. Но фамилию себе здешнюю не приделаешь, а если и приделаешь – лицо мой враг, вот в чем беда. У местных будто нюх на это, они своих за версту чуют. Только чуть что тут подвернется, там подвернется, они сразу же фамилию тебе в лоб, и тут хоть убейся. А я… Ты думаешь, чего я таксую? Для души, что ли? Ха-ха! А так тут хорошо. Жить здесь хорошо! Ну, а если ты тут для того, чтобы отдохнуть… девочки здесь, девочки… – засмеялся он, выбросив в окно, как окурок, воздушный поцелуй. – А про ревизора здешнего уже слыхивал? То есть как ревизор, это его так зовут среди местных, а так это наследник наш обещанный, который все едет да никак не доедет до нас.

– Что наследует?

– Бюро! Ха-ха!

То ли дело было в спиртном, то ли в нескромных фантазиях, но слова водителя, как бы он ни красовался, стекали токсичной краской с потертых временем высоток, закрытых дорожных кафе и будок, стекали с испитого заговоренного его собственного лица, потому что в существование чудодейственной мази, что исцелила бы все болячки в этом городе, никто не верил, а уж мне поверить в его былые россказни о городе, в котором он толком и не жил, было и подавно тяжело.

– А где вы живете? – спросил, уже едва сдерживаясь.

– В смысле? – точно протрезвев, воскликнул на весь салон водила.

– Да так, улицу спрашиваю.

– Спрашивать, знаешь, с кого будешь?! – вспыхнул водитель, точно начал трезветь понемногу. – Послушай! Да я вырос здесь! В этом городе! Это мой город! Коренной житель знаешь кто? Я! И родился я не черт-те где, а на Банино (очень престижно)!

– Банино?

– Ты мне не веришь?

– Банино – это…

– Да я там каждый переулок знаю! У кого ни спроси – каждый в лицо меня знает! И не смотри на меня так, будто знаешь, о чем я! Банино! Это ж надо так… Каждая подворотняя шавка только заслышит… Да знаешь, кто я по матери?!

И он распалился так, будто я задел его за живое. Но в чем он виноват, если все в городе хотели бы жить на Банино?

«Мама, я хочу жить на Банино», – только и вертелось в мыслях, точно первый истошный детский крик перед тем, как открыть глаза и ужаснуться от увиденного мира через секунду после небытия, через секунду после блаженного вечного сна и сразу же в колыбельку – дальше вся жизнь как стремление к этому недосягаемому состоянию через воспоминания, угары и белочку (в худшем случае), воскресные службы и вагину нелюбимой женщины, медикаментозный пластик, выписанный по рецепту чьей-то бабушки, – и все лишь в одной мысли: «Мама, я хочу жить на Банино». И этим все сказано.

– То-то же! Каждый в лицо знает… О! Вот тебе и Лесная. Двести уклей с тебя, дружище, – ушло, точно с аукциона, когда мы наконец приехали.

За окном была та же самая Вольная со своими покосившимися многоэтажками, желтыми светлячками, которые при более длительных вспышках оказывались фонарями, и Эль, убитую наркотическим сном, в объятиях… но теперь мы были на другой полосе, я смотрел на улицу под другим ракурсом и не мог поверить, что меня так запросто обвели вокруг пальца. «Удочная», – просияло на моем лице, как если б я смотрел в зеркало такси.