Татьяна Иванько - В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых. Книга 3, часть 1

Тем более что и родители не восприняли всерьёз мои слова о Лётном, им виделся МГИМО или Универ, но не меньше. Я решил не спорить, но самостоятельно узнать, какие нужны экзамены и как вообще попасть в наш Петербургский университет гражданской авиации, какие требования, какая программа и так далее. Надо сказать, требования были довольно строгие, особенно в том, что касалось здоровья, но тут у меня всё было, что называется, на «отлично» всегда, исключая ту несчастную травму, лишившую меня возможности стать чемпионом России среди юношей, но и она два года не давала о себе знать, и я забыл о ней и на медкомиссии показал себя прекрасно, и экзамены начал сдавать тоже на высшие баллы.

Но тут и случился скандал. Мама «неожиданно» узнала, что я не на юридический в Универ подал документы, и тайно от меня, а вернее, просто не принимая в расчёт возможность существования у меня вообще какого-то бы ни было мнения, забрала мои документы и перенесла их в Универ, даже договорившись там, чтобы сданный мной экзамен был зачтен как вступительный.

Я уже говорил, что я исключительно уравновешенный и мирный человек, тем более с родителями, но здесь я не выдержал.

– Я не стану учиться на какого-то там юриста, мама! – твёрдо заявил я, вернувшись из Лётного, когда выяснил, что мой экзаменационный лист аннулирован и меня не допускают к дальнейшим вступительным экзаменам. – Я хочу летать и буду.

– Ромик, это блажь, детство, – снисходительно усмехнувшись, сказала мама.

Отец, войдя в комнату, остановился на пороге с вопросительным выражением на лице.

– Кто тут повышает голос?

– Ромаша решил Гагариным стать, дурачок, – усмехнулась мама, обернувшись от плиты, где грелись приготовленные нашей домработницей Аллой Ивановной тефтели.

– Что за детский сад, Ром? Ну, какие сейчас лётчики? Ты что, романтических книжек перечитал? Или влюбился и хочешь перед какой-то дурочкой необычно выглядеть? Поверь мне, девчонок у тебя будет не то что вагон, а сорок вагонов, и ради любой из них ломать свою жизнь не стоит.

Они не только не поняли и не приняли мой, как я считал, достойный выбор, но и посмеялись надо мной. Я бы понял их небрежение, если бы я неожиданно в артисты подался, никаких данных у меня для этого не было, но не только не воспринимать всерьёз, это я бы ещё перенёс, но мешать мне сделать то, что я давно решил, это было чересчур даже для них.

– Почему вы не уважаете меня? – спросил я, посмотрев на них.

И что вы думаете? Они просто рассмеялись, переглянувшись, то есть в их понимании этого даже и не предполагалось. Мне стало так обидно, я был самым беспроблемным ребёнком, о котором можно только мечтать, я никогда не болел, я отлично учился и вёл себя в школе, мною можно было гордиться и козырять перед друзьями, у которых были не такие прекрасные дети, и теперь, когда я, впервые в жизни проявил свою волю, её не только не приняли или стали противодействовать, её просто не заметили. Точнее его, этого проявления. Будто это не просто неважно, или несерьёзно, а словно этого не существует.

Вот это и взорвало меня. Вначале обнаружившееся лицемерие, а теперь полное пренебрежение мной. Словно я предмет в квартире, который можно переставлять, как вздумается. И я подумал тогда, а что я для них? И любили ли они меня когда-нибудь, как люблю их я? Я думал, они станут гордиться моим выбором, моей самостоятельностью, и тем, что я самостоятельно поступил в такой престижный ВУЗ, но оказалось, что и гордиться они рассчитывали только, как рисовали себе, или вообще не думали об этом. Да и не гордились вовсе, есть сын и есть, при случае пристроим его в адвокатуру или в ту же мэрию, или в администрацию губернатора… Но нет, будущность чиновника мне казалась хуже любой беспросветности. Стать таким же фальшивым, как они, на работе говорить одно, а дома другое и ни во что не верить, в конце концов, этого я для себя не хотел.

Поэтому для начала я ушёл из дома. Помогло то, что бабушкина квартира была давно оформлена на меня ещё ею, как дарственная, бабушка унаследовала её за своими родителями и дедом, героем Невского пятачка, умершим задолго до моего рождения, когда моей маме было только девять лет, я в ней бы прописан, как и мама, они с отцом были всегда очень практичными, а после мы приватизировали эту квартиру. Так что я был состоятелен в этом смысле.

И тут я стал вести жизнь, какую подростки вели вокруг меня, как большинство моих одноклассников, узнал, что такое алкоголь, кое-какие наркотики, которые называются, почему-то «лёгкими», но от всего этого меня только мутило, ужасно болела голова, так что я хоть и был очень здоровым человеком, но к различным ядам неустойчивым. Я узнал и секс со случайными девчонками и со своими бывшими одноклассницами, которые, оказывается, давно имели на меня виды. Это оказалось очень приятно, довольно весело, но только вначале, а потом хотелось поскорее выпроводить подружку восвояси и остаться спать одному.

Так прошёл целый год, когда я не учился, работал в Макдональдсе и то со скуки, чтобы знакомиться с девчонками и не брать денег у родителей, на минимальные нужды мне хватало, потому что я мог себе позволить работать не как другие, только в выходные или после учёбы, а целыми днями. Едва до менеджера не дослужился. Но к весне беспутство я почти оставил, готовясь к новому поступлению в Лётный.

Вот тут ко мне и пришёл отец. Он у меня высокий, бесцветный, настоящий большой чиновник, умеющий ловить нужные взгляды и длинноносый, чтобы не упустить новые веяния, я получился более «окрашенный», у меня тёмные волосы и тёмные глаза, а нос слишком курносый, чтобы правильно ловить ветры перемен, я им просто дышал.

Он обернулся по сторонам, оглядывая бывшую тёщину квартиру и хмыкнул, отдавая мне пальто.

– А я думал тут бедлам.

– Бедлам и есть, – я пожал плечами, потому что безобразия не было конкретно сейчас, но в целом – настоящий бедлам, со спящими тут и там людьми, полуодетыми и доступными в любое время суток девками, горами бутылок и упаковок от колбасы, салатов и прочей почти неперевариваемой дряни из супермаркета и моего Макдональдса. А сейчас – да, я убрался, и компаний не собирал, за что на меня стали обижаться все вчерашние «друзья».

Отец посмотрел на меня, не оценив моей самоиронии, и прошёл в гостиную.

– Ну вот что, мой мальчик, Роман Романыч, – да-да, почему-то мои дорогие родители не нашли для меня иного имени, кроме как скопировать отцовское.

Не подумайте, никакой семейной традиции в этом не было, мой отец был Роман Николаевич, а дедушек и прадедушек звали тоже разными русскими именами, почему я стал Романом в квадрате мне неясно, а теперь казалось, что мама с папой сделали так просто для удобства, чтобы не вспоминать, а какое же там у нас имя у сыночка… возможно, сейчас во мне говорила обида. Мне было обидно даже то, как отец вошёл и как сидел, что не смотрел мне в лицо, точно я его мелкий подчинённый, которого он вышвырнул бы, но он ему для чего-то нужен и поэтому он вынужден с ним говорить напрямую.