Виктория Черножукова - Частные случаи ненависти и любви

Герберт удивился, что его не тронули. Он, конечно, в последнее время вел себя разумно, даже осторожно. Как сменилась власть – пригнулся, ни с кем особенно не откровенничал. Если начинался опасный разговор, помалкивал: плевать против ветра – себе дороже. А еще был тот визит в Москву, в КБ Яковлева. Возможно, большевики все еще имели на Мелдериса виды. Но расслабляться не следовало.

Среди приятелей и знакомых Герберта настроения были отнюдь не радужные. Не он один – многие латыши существенно потеряли при Советах, а теперь еще ледяным призраком маячила Сибирь. Мелдерис старался поменьше говорить и побольше слушать. Бывшему герою-летчику обычно доверяли.

– Среди комиссаров большинство – жиды, – тощий сутулый Артис всегда говорил невнятно, будто с кашей во рту. – Как утвердилась их власть, сразу повсюду своих расставили… Недавно ездил навестить тетку в Варакляны. Там новый городской начальник. Кто, думаете? Жид! В Ливанах, в Прейли – то же самое. И здесь, в Риге, они теперь все решают. Давно списки латышей составлены – кого к стенке, кого в Сибирь… Мало у нас было своих жидов, еще чужие прикатили. А с пришлыми они силу-то почуяли! Вот и началось… Больше мы не хозяева на своей земле.

Не только Артис так считал. Трудно спорить с очевидным. Мелдерис молчал, но внутри все пылало от гнева. Жидам оказалось мало украсть его любовь, они теперь насиловали его Латвию! Какого еще знака он ждал?!

Для побега все было приготовлено, а он хоть и понимал – пора, по-прежнему тянул. И вот – война!

Вечером двадцать второго объявили мобилизацию. Призыв касался тех, кто родился с 1905-го по 1918-й и был гражданином СССР до 1940 года. В общем, обошлось. Мелдерис со своим девятисотым оказался староват и при Советах прожил только последний год. Но расслабляться не стоило: сейчас не подошел, а завтра еще как сгодится. Герберт был точно уверен в одном: сражаться за красных он не пойдет. Он понимал, что с дезертирами нянчиться не будут: поймают – поставят к стенке; но лучше быть расстрелянным, чем идти против совести.

Он еще раз просмотрел спецвыпуск газеты Сīņa [3] Борьба ( латыш.) . . Страницы пестрели призывами: «За родину! За Сталина!» Статьи подхватывали: «Латышский народ не забыл звериной немецкой оккупации в 1918 году», «Немецкий черный рыцарь снова хочет прийти на нашу землю, чтобы отнять нашу свободу…»

«Vilks ganam nejautā, vai var aitas ķert [4] Волк пастуха не спрашивает, можно ли овец ловить (латыш.) . », – усмехнулся про себя Герберт.

На следующий день он купил ради разнообразия свежий номер «Пролетарской правды». На первой полосе красовались фотографии Сталина и Молотова. Оптимистический заголовок передовицы «Поведем победоносную Отечественную войну!» Герберт прочел с нескрываемым сарказмом в душе. Он, естественно, следил за ходом военной кампании. Мощь немецкой армии, которая за пару лет по куску сжевала всю Европу, впечатляла. Кто мог ей противостоять? Уж конечно, не рабоче-крестьянские солдатики! Красная армия обделалась даже в стычке с мирной маленькой Финляндией. Не у одного Мелдериса, у многих сторонних наблюдателей мнение о боеспособности молодого советского государства складывалось невысокое.

В том же номере газеты был напечатан указ о введении в Прибалтике военного положения. Во всех приграничных районах – и в Латвии, конечно, тоже. Гражданскую власть передали командирам, и они получили право распоряжаться людьми, их имуществом: «привлекать граждан к трудовой повинности, устанавливать военно-квартирную обязанность, изымать транспортные средства и иное имущество, ограничивать уличное движение, производить обыски и задержания подозрительных лиц». Всякое движение по городу с двадцати вечера до пяти утра запрещалось. Советы закручивали гайки, срывая резьбу.

«Если бы мы смогли договориться… – Герберт привычно включил в это „мы“ не только латышей, но эстонцев и литовцев. – Если бы мы смогли объединиться тогда, год назад, и еще раньше… Если б боролись, сопротивлялись – красные не хозяйничали бы сейчас в Риге!»

Однако теперь эта мысль, ставшая за год привычной, больше не погружала его в безысходность. У Мелдериса появилась надежда, что Гитлер заставит коммунистов расплатиться за все.

Эта надежда крепла с каждым часом. Она приобрела имя – Совинформбюро, и голос – густой, гулкий, как церковный колокол.

– Сегодня, двадцать четвертого июня, – речь диктора торжественно текла из воронки под потолком цеха, – противник продолжил наступление на Шауляйском, Каунасском, Кобринском, Владимир-Волынском и Бродском направлении, встречая упорное сопротивление войск Красной армии…

«Наступают! – Мелдерис старался сохранять лицо бесстрастным, не показывать радость. – Советы долго не протянут. Немцы быстро наведут в Латвии порядок… Хорошо, что я остался, не бежал тогда в мае. Кто знает, как бы все повернулось?..»

На ВЭФе теперь постоянно проводились митинги, хотя выработку никто снижать не собирался – нормы только повышали. Завод переориентировали на военные нужды, и теперь предприятие выпускало радиооборудование для армии. Присутствие на митингах было обязательным. Ораторы сменяли друг друга, повторяя слово в слово одно и тоже: «Мы, рабочие Советской Латвии, отдадим все наши силы, чтобы защитить нашу социалистическую Родину! Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»

Смены увеличили до двенадцати часов. Работать к концу дня становилось невыносимо: от мелких радиодеталей рябило в глазах, а веки чесались и краснели, как засыпанные песком. Партийные активисты в перерывах между митингами начали формировать отряды добровольцев – рабочие батальоны.

«Паразиты! – Мелдерис и раньше с трудом выносил этих горлопанов, но сейчас его брезгливость обратилась в ненависть. – Сами не воюют, не трудятся, только агитировать горазды. Привыкли! Скорее бы немцы…»

Кроме военных сводок, по радио то и дело передавали распоряжения и приказы. Они усиливали всеобщую тревогу: возбуждали умы горожан и выплескивались на рижские улицы паническим хаосом.

Особенно взбудоражил рижан приказ, который предписывал «гражданскому населению оказывать помощь войскам в борьбе с диверсантами, бандитскими группами и парашютистами врага». По нему выходило, что не только «засланных», но и всех «содействующих» следовало арестовывать и судить по законам военного времени.

Никто толком не знал, как должен выглядеть лазутчик: им мог оказаться каждый. «Охота на ведьм» шла полным ходом – почти никто никому не верил, все подозревали всех.

Эту гнетущую пелену страха советские газеты не то чтобы игнорировали, но толковали по-своему, обвиняя во всем фашистскую пропаганду. В «Пролетарской правде» писали, что «среди населения округа с началом военных действий противник стал распространять ложные слухи с целью посеять панику, нарушить работу тыла, ослабить оборону». Герберт понимал: красные сдают на всех фронтах – и военных, и идеологических.