Саша Павлова - Прекрасная планета

умные люди с достоинством плывут, сохраняя вокруг себя приятную вежливую гладь, здравствуйте, спасибо, до свидания, пожалуйста! как лебедки по пруду! вот настоящее благородство.

а такие вещи даже вслух нельзя произносить.

беспокоить людей, нельзя нельзя. Ло всю жизнь старательно молчал, и изо всех сил старался после жизни. и просто умирал от стыда что это не удавалось заглушить насовсем, ни одного дня он не мог прожить как приличный человек, как царевна лебедушка, чем больше он старался весь день – тем больше к вечеру его распирало.

ему было очень очень стыдно что он доставлял людям столько неудобств, показывал что-то неблагопристойное, оскорблял приличное общество своим поведением, он чувствовал что оскорблял.

но у него не было ничего, ничегошеньки чтобы построить эту восхитительную хлябь, эту торжественную слякоть, и получается что он просто оскорблял людей из приличного общества тем кем он был.

что ж он родился уродом, уродцем, и все что он мог, это была его работа, его главная ответственность, его миссия – минимизировать себя. чтобы быть не кучей мусора, а хотя бы урной. неприятной, но безвредной.

ужас

так странно как ужас то пропадал, то появлялся. причем когда ужас был казалось что нет ничего кроме ужаса. а когда ужас исчезал, в дни как сейчас – ужас конечно где-то был, но как часть, как реакция, а не как это упоительное огромное не дышащее багрово-красное небо.

странная такая жизнь когда нет ужаса, Ло привык в нем жить, хотя конечно к такому нельзя привыкнуть.

ужас был еще такой торжественный и по-своему Ло восхищал. торжество момента. вот это – настоящий ужас, не поддельный. настоящий человеческий кошмар. Ло был заворожен кошмаром. его удивительной плотной стихией. как будто это единственное место где Ло становился большим, единственное место где Ло мог раскрыться, а не быть задавленным под прессом, единственное место где Ло мог переживать.

ужас был где-то внутри, как укрытие для чувств. Ло ходил туда хоть и настрадаться – но начувствоваться вволю. надышаться этим грозовым воздухом. силой. стихией. простором. бурей.

наедине с собой. наедине со своими чувствами в том масштабе в котором они существовали, в их естестве

сочетания?

рядом с Вахом было почему-то очень неловко.

Вах как-то так выворачивал события что и за них тоже было неловко. за то что ты умер и попал сюда. и что тебя никак экзистенциально не озаряет. а Вах как будто бы этого ждал. и от себя и от других, и ему бесконечно стыдно что это происходит, но он надеется разобраться, поэтому изо всех сил ищет какой-нибудь экзистенциальный шприц, котором можно будет уколоться, просветлиться и чтобы не видеть то как люди опозорились.

сначала Ло думал что ему показалось что Вах сильно стыдится того что умер и не просветлился, но потом это ощущение неловкости за свое состояние появлялось только с ним.

особенно когда дело касалось того что Ло не может работать.

у Ваха бегали глаза, словно он искал куда бы спрятаться от того что придется увидеть что кому-то очень сильно не хорошо, и он своими мотивационными речами не сильно может помочь, хотя обязан.

но когда Ло понял как Ваха клинит, то немного полегчало. он перестал присоединяться к этому стыду, и больше наблюдал за Вахом. Вах был таким убедительным в своем чувстве что у него было стыдно спросить про бога чтобы не выдать какую-то порочную тайну, стыдную, ядовитую, вроде того что людишки жалкие и мерзкие, и смотреть на них противно, но если мы будем замалчивать, то для общего блага может удастся сначала притвориться, а потом забыться и поверить в свою фантазию. но для этого нужно молчать и бояться сболтнуть лишнего, чтобы не дай бог не потревожить дымку, которая тает едва не от любого прикосновения.

как будто Вах считал что эта дымка единственное спасение о нелицеприятной правде о самих себе. как ложь во спасение.

Миша с Вахом презирали живое.

и Миша ткал из себя максимально противоречащее живому полотно.

было по-своему красиво, тут бесспорно.

как какое-то очень обдуманное и невероятное по масштабу идеи творчество. это ж надо было так презирать жизнь чтобы ткать из нее эти жуткие скульптуры, чтобы ее спасти, чтобы сделать ее красивой. зато искренне. претворять жизнь. искренность притягивает. воплощение мировоззрения. знать что жизнь презренная и хотеть ее исправить. искренность презрения и холодные идеалы.

теперь понятно чего Миша был таким холодным, он давал миру самое лучшее, а я тут все своим теплом и человеком загаживал. Ло стало смешно. как лучше я хотел хаха. а у человека человека ежемгновенно нужно вставлять в узду чтобы он не фонтанировал – иначе не красиво. вот блядь! но сила вклада и ответственности этого вклада конечно потрясающая. наверное Ло в Мише это и привлекло, эта искренность и сила, с которой он вкладывался в то что ценил, может быть даже – любил. человек видит – человек делает. очень выверенно.

Вах был просто формалистом, любившим значки и чтобы кто-то не особо вдумчивый считал его мудрецом.

да пошло оно все. да пошли они все.

как ты смеешь просто быть?

у тебя должна быть уважительная причина, как с освобождением по физкультуре

Миша с Вахом тихо злорадствовали.

у них – то была уважительная причина, Миша вот – работал, приходил с работы, уставал, преисполненный измученного достоинства вешал брюки на спинку стула, устало сидел на кухне.

Вах вот тоже был серьезным человеком, занятым, в совете состоял, общался с вновь прибывшими.

а у Ло не было этого люка, которым можно было задраить мостовую от дождя бытия.

Ло просто был и очень, очень этого стыдился. как бы он хотел быть таким уважаемым человеком как Миша. но к Ло не липли навыки, вот и все тут.

и он просто существовал. это было как ходить голым в мире где стыдно оголить руку.

Ло Ваху с Мишей с одной стороны мешал, а с другой наполнял своим присутствием их жизни чувством нормальности, вот я-то нормальный, а Ло какой-то дурак. хорошо что я не Ло, хорошо что я нормальный.

поверх голов

когда Ло был зажат в какие-то определенные тисочки – он казался себе возвышенным. это было так круто быть возвышенным, он как будто делал что-то хорошее. правда потом от этой возвышенности и от тисочков у него на лбу были кровоизлияния в виде цветочков, но ведь красиво же, миленько, безобидненько, цветочки же.

в его доме смотреть на человека считалось чем-то гадким, и самое оптимальное – было смотреть куда-нибудь в вечное, разговаривать на возвышенные темы, максимально стараться соответствовать высокому, и ты будешь не такой противный для мира.

счастье не подразумевалась. это была борьба между более отвратительным и менее отвратительным. Ло не мог так жить, но жил.